Читать книгу - "Альпийский синдром - Михаил Полюга"

– Как же мне без машины?

– А вы, Мирон Миронович, до того как обходились? Прокуратура год была без машины. Вот и сейчас как-нибудь…

С тем и уехали.

– Что, Николаевич, домой? – спросил Игорек, приостанавливаясь на перекрестке.

Я задумался, прикидывая так и этак. В самом деле, домой? А что для меня там? Ремонт, сад-огород, сапка, лопата, молоток, гвозди? Хмурая Даша, которую эта неустроенность достала не меньше, чем меня? Но как домашний пес, который, однажды сорвавшись с цепи, будет снова и снова рваться на волю, так и я внезапно ощутил вкус побега, звяканье разорванных звеньев и пьянящий дух свободы. И тут же поймал себя на лжи: не внезапно – давным-давно ощутил, еще тогда, когда оказался сам один в этом вертепе, где многое мне дозволено и немногое с меня спросится.

– А давай-ка заедем к Лёпику, – сказал я первое, что пришло в голову. – Мне Мирошник как-то хвалился, что у того армяне иногда жарят шашлык – пальчики оближешь. Представляешь, в электродуховке, – и какие-то у них особенные специи, травы. Я не для того, чтобы есть, – спохватился я, уловив голодную спазму у Игорька, – а надо бы кое-что разузнать…

Странной кличкой Лёпик в Приозерске называли хитрого и ушлого человечка, Ковтуна Игната Иосифовича. Был Игнат Иосифович приземист, колченог, скуласт и во всякую пору года краснолиц, черты лица имел грубые, но вместе с тем чем-то притягивал и удерживал подле себя тех, кого хотел удержать, – смешливой, обволакивающей, обходительной лестью, шутками-прибаутками, чертиками, пляшущими в крохотках-глазках? В молодости он несчетно любил женщин, но, как сам теперь говорил, посмеиваясь и сверкая болотного цвета зрачками, вышел в тираж. Судачили, что Ковтун, будучи директором заготконторы, ночью накануне ареста сжег контору дотла вместе с документацией, отсидел несколько лет и был досрочно освобожден в связи с актом амнистии. Вспоминали и то, что до своего лихого директорства он избирался председателем Приозерского поселкового Совета, и в секретаршах числилась у него сама Самсонова, ныне народный депутат, а в те времена – обыкновенная сельская пышка, устроенная Лёпиком в институт пищевой промышленности, и что учебу пышки он оплачивал не просто так…

Теперь на третьем этаже бывшего универмага у Ковтуна был магазин мебели, вполне плохонький, как многое во второй половине девяностых.

– О-хо-хо! Евгений Николаевич! – всплеснул руками Лёпик, когда я появился среди его кухонь, спален и мягких уголков, и быстро-быстро потер красные ладони, как всегда тер их в минуты недолгого жизненного счастья. – Обживаетесь? Не хотите мягкий уголок? Чудо, а не уголок! Нет, вы сядьте и попробуйте! Как драгоценному месту сидится? То-то! Или, может, спаленку? Когда есть с кем спать, спаленка просто необходима.

И он снова засмеялся, шлепнул в ладони и быстро-быстро потер одну о другую.

Я и не хотел – улыбнулся, сказал, что и «драгоценному месту» сидится замечательно, и есть с кем спать, но мне бы посмотреть теперь канцелярскую мебель…

– Дрянь! – схватив меня за рукав и хитро щурясь, забормотал Лёпик. – Не на что смотреть. Но если надо…

– Не надо. Это я к слову.

– А если к слову, пойдемте, пойдемте, – он поманил меня в подсобку, снова шлепая в ладони и сверкая вороватыми, как у мыши в крупе, глазками, – есть у меня одна кухонька…

Подсобка, а на деле комната, уставленная не распакованной мебелью, с диваном у стены и приставленным к дивану столом, была, как я сообразил, местом, где Игнат Иосифович любил уединяться с друзьями и подругами, как о том не утихала, несмотря на все его заверения в обратном, людская молва. Смахнув со стола с лиловыми потеками и сальными пятнами, налипшими на столешнице, непотребный сор – конфетные обертки и высохшие хлебные крошки, Лёпик нырнул лицом и рукой в какую-то тумбочку, порылся там, выудил бутылку коньяка и со смешком бухнул ею о крышку стола.

– А, Евгений Николаевич?! А?! – торжествуя, потер он руки. – Нет, я не потому, у меня сегодня праздник. Какой? День рождения. Какого числа? Уже прошел, но вы-то здесь сегодня! Я понимаю, вы – ого-го, прокурор! – а кто я? Но если по рюмочке? Я магазин запру – никто и не узнает…

Изображать невинность было поздно: однажды я уже сидел за одним столом с Лёпиком. Директор маслозавода Мирошник зазвал меня на уху и шашлык, и когда мы подъехали к ставку, там уже колдовал над котелком невзрачный мужичонка в фартуке, с хитрыми глазками и бордовым цветом лица. Мужичонка разливал по кружкам уху, вертел над углями шампурами, потом подсаживался и пил с нами на равных, – почему бы ему не пить? Я никогда не был снобом, должностью и образованием не кичился, с простыми, не чиновными людьми запросто сиживал за пивком или чем покрепче, а в тот день еще и зазывал: «Игнат Иосифович, не тушуйтесь, что вы все в стороне? Давайте к нам! Выпьем еще по одной!» И только позже прознал, кто таков этот Игнат Иосифович.

Черт его знает, может – в самом деле?..

Я посмотрел в окно – там было неласково, пасмурно, и по запотевшему стеклу секли серые дождевые струи. Где-то далеко, в другом городе – Даша: верно, сетует на непогоду и попрекает меня: опять дождь, опять в доме и кот не валялся, опять этому лентяю и лгуну, то есть мне, – счастье…

– Ладно, закрывайте свой магазин, – согласился я, ухмыляясь Лёпику одобрительной скользкой ухмылкой и вместе с тем испытывая неловкость и подобие стыда за то, что с моего согласия совершалось. – Только быстро, дел невпроворот. И в машине водитель ждет.

– Айн момент! У меня тут салака в масле, балычок, печенье…

Мы споро и незаметно опорожнили бутылку, и Игнат Иосифович тут же добыл из тумбочки вторую.

– Абрам и Сара ходят парой, – пояснил, маслясь и потирая ладони.

Я не чувствовал себя пьяным, но – расслабленным, добрым, покойным, и почти забыл о Даше, об Игорьке и дожде за окном. Почти – потому что за хмельной завесой что-то, живое и обиженное, как брошенный ребенок, тихо ворочалось в глубине души невысказанным упреком. Но я упрямился: какой, к черту, упрек, когда вот она, вольная воля, свобода от всех и от всего!..

– Черт с вами! – согласился я не без внутренней борьбы с самим собой. – Но только если скажете, зачем спалили заготконтору.

Лёпик хитро и тонко ухмыльнулся, глянул своими мышьими глазками и выдал скороговоркой:

– Дали четыре года, а если бы не сжег – впаяли бы десять…

А затем произошло то, что произошло. Едва выехали за город, я сказал Игорьку, что машину поведу сам. «Но…» – хотел было возразить тот, и тогда я пьяненько и злобно рявкнул: «Что такое?!.»