Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

Не раздеваясь, с ходу проскочил я в свою комнату, закрыл портфель в комод, чтобы ребятишки не пошалили, и, придерживая уснувшего за пазухой щенка, теплого и мягкого, возбуждающего некое упоение, наладился на выход.

– Далеко ты? – Вера высунулась из кухни.

– Домой, в деревню!

– Ты чего на ночь глядя? – Глаза ее распахнулись. – А в школу?

– Завтра вернусь.

– Если с едой туго, так до субботы бы как-нибудь продержались. Я вон супу с пшеном наварила.

Сбоку тут же вынырнула Светка, тоже подняла на меня округленные глазенки.

– Не в этом дело. Тут другое. Потом скажу.

– Поешь хоть на дорогу.

Я заколебался: все же в чайной чувство голода лишь слегка приглушилось, но зная, что лишний рот для хозяйки накладен, отказался. Да и щенка показывать не хотелось – не вырвать тогда его у ребятишек.

– Страшно ночью-то в лесу…

Эти слова уже донеслись до меня вместе со стуком захлопнувшейся двери.

Пока я торопливо шагал в конец длинной улицы, луна поднялась над крышами домов, высветила их покатые бока в блеске инея, нагнала теней в изломах дворовых построек и снежных наметов, серыми мазками обозначила леса за околицей. И такая жуткая тишина выстоялась, что каждой мой шаг слышался отчетливо, как в гулком коридоре. Напористый ход грел, не пуская под одежду пробивной холод, намахивал на спину испарину, а грудь с животом нежил шерстистым тельцем ласковый щенок, лишь изредка шевелящийся в перекате с одного положения в другое. Затянутые ремнем штаны и заправленная в них рубашка удерживали его от соскальзывания вниз. И даже сквозь плотную ткань нижней безрукавки я почти осязал близость этого живого существа, биение его горячей плоти, и приятно, и как-то сладко было от того присутствия, хотя нет-нет да и чуялись и его твердые коготки, и влажноватый носик.

Несмотря на неподвижность воздуха, схваченного холодом, за околицей стужа покрепчала, поразгульнее повел себя мороз. Лицо быстро задубело на скулах и пришлось греть его ладошками. Но и руки мерзли в тонких рукавицах. И первую половину пути – широкой пустошью пробежал я быстро, без устали. А когда защетинились леса, малонаезженный проселок стал рыхлее, заваленным мешанным снегом по щиколотку, и ход мой потяжелел, поутих. Взор невольно потянулся к освещенным луной чащобам с причудливыми переливами светотеней, в широкий размах болотины, выплывшей с левой стороны. Но нигде ничто не дрогнуло в застывшем, будто омертвевшем пространстве.

И всего-то оставалось мне пройти до деревни глухими лесами километра четыре, когда на краю болота, возле плотных тальниковых чащоб, посеребренных луной, что-то сдвинулось в неразличимой игре отраженного света. Но взгляд мой уловил это шевеление и остро впечатался в изломы снежных наносов, залитых клочковатыми полосами теней. Там, в эти тени, вкрадывалось какое-то перемещение, плохо различимое, неопределенное. А сердце сразу трепыхнулось в ошпаре испуга. Кто мог жить в этом задавленном снегами и убитом морозами безмолвии? Птица? Зверь? Волки!.. Только им нужна и эта задавленность, и эта ночь с жутковатым лунным светом. И точно – несколько серых силуэтов различил я на фоне тальников. Ноги подвяли в очередном шаге, но тут же высверкнулась мысль: не останавливайся! Знал я, по рассказам охотников, да и собственному, пусть небольшому, опыту, что любое резкое изменение в поведении человека настораживает зверя, а все убегающее для него добыча. Взор скользнул по опушке ближнего леса. Добежать до нее я бы успел и даже влезть на дерево. А дальше что? Другой хищник – мороз, быстро прикончит, потому как ждать помощи неоткуда – по этой дороге два-три раза в неделю лишь почтальонша проезжает и то в дневное время. На случай надеяться – впустую. Значит – гибель?! Тоненько-тоненько задрожало все мое тело от сердечного перепляса. Шум пошел в уши, в волосах будто что-то шевельнулось, и враз исчезло ощущение холода. Даже весомого и теплого щенка перестал я чувствовать. Ноги как бы сами собой несли меня по дороге.

А волки выкатились от кустов на освещенное поле, и лишь невероятным усилием воли, будто влившейся в меня извне, я не остановился и не побежал, ошарашенный их числом – девять зверей, идущих цепочкой друг за другом, сосчиталось подсознательно. И все на меня одного! Тут же в круговорот мыслей влились памятные россказни о загрызанных зверями путниках, и быстро, быстро замелькали в горячем сознании эпизоды моей жизни в обратном откате – от сегодняшних до далеких – летних и дальше, в детство, младенчество…

А волки, не дотрусив до дороги метров триста, остановились.

Я заметил, как блеснули глаза у переднего зверя в лунном свете, когда он, повернув голову, поглядел в мою сторону. И все, как по очереди, зыркнули адским отсветом. Залихорадило, затрясло меня дико, захватило дух. Будто с горки крутой полетел я на санках или в колодец юркнул – пропал да и только! И так просто!..

Не больше полминуты обозревали меня звери, будто советовались. А я шел, как заводной, не чуя ни ног, ни тела. Вроде бы вылетела из меня душа и зависла над головой, наблюдая. Наступил тот фатальный момент, после которого это нереальное ощущение или уносится в небытие, оставив тело, или вновь встряхивает сердце и гонит в виски токи горячей крови. И, о чудо! Страх стал сползать с меня откатной волной. Тупая ли обреченность сняла его с души или, наоборот, – посланная свыше налетная отвага, не объяснить. Но вновь заныли скулы от хваткого холода, прояснилась округа, будто ярче метнула луна отраженный свет на землю, и ноги потверже замяли снег на рыхловатой дороге.

Волки, словно уловив по каким-то признакам мое преображение, вдруг повернули круто и так же гуськом, след в след, пошли вдоль дороги в том же отдалении и в том же порядке. А я двигался в одном ритме: не торопясь и не сбавляя хода. И надежда на спасение затеплилась, да светло, настойчиво. Еще раза два останавливал вожак волчью стаю и сверкал глазами в мою сторону, и все звери с ним. И тогда дыхание у меня падало, сердце сжималось, но сознание не билось в панической безысходности.

Сопровождал меня этот страшный конвой до тех пор, пока не затемнел впереди густой лес и не скрыл зверей от моего взора. Еще некоторое время я держал свою душу на взводе: вот-вот выскочат хищники наперерез из-за какого-нибудь лесного отьема. Вот-вот! Но шло время, сокращался мой путь, приближалась деревня, а волков не было. И только когда блеснули вдали слабенькие огоньки на базах колхозного двора, я понял, что спасся…

Не вглядываясь ни в окна домов, ни в ограды, проскочил я большой улицей к своему дому. И еще на подходе к нему различил движущуюся тень на занавеске кухонного окна и угадал, что это тень матушки. И заложило грудь горячей волной сердечного трепета – сколько горести, стыда и позора нес я ей за своими плечами! Моя боль, мои муки несравнимы с материнским страданием, теми слезами – явными и тайными, что неминуемо надорвут душу. А чем искупить эти слезы? И есть ли мера искуплению? Есть ли слова, которыми можно утешить мать? И какова цена тому утешению?.. С этими мыслями, засупонившими душу, влетел я на крыльцо и через сенцы к дверям.