Читать книгу - "Аппендикс - Александра Петрова"

– Здорово! Только вроде чего-то не хватает. Рифмы? – не зная того, она присоединилась к одной вялой полемике. Где-то рифма агонизировала, где-то ее время от времени возрождали. Как будто в писании стихов еще был смысл.

– «Невинную я ищу страну… Отрываюсь всегда чужеземцем», – повторила она, поднявшись ко мне, села на кровать и хлопнула себя по коленке: да, так и есть, отношения засоряются несовпадениями между человеком и представлениями о нем.

Книга осталась распахнутой, и я тоже распахнула рот, не будучи готовой услышать подобные комментарии от своей жилицы, хотя и сама не раз испытала ощущение уменьшения свободы в ходе пути.

– Замечала, как со временем становится все душнее соглашаться с представлением кого-то другого о нас?

Следуя ее рассуждениям, получалось, что постепенно мы прирастаем к любому месту и оно начинает обременять нас своей памятью, своим хрестоматийным прошлым. Обогащает, оскверняет и в конце концов обедняет. Это уже больше не мы, а зашлакованный фильтр. Иногда даже до знакомства появляются какие-то представления, а чаще – предрассудки, бродят и ползают по извилинам готовые истины. Так или иначе, мы теряем свой первоначальный взгляд дикаря, а место тем временем ускользает от нас. Пока мы измеряем его периметр, чтобы приспособиться к координатам выживания, оно незаметно меняет свою форму. Несмотря на путеводители, первые впечатления ярче и точнее. Места и люди, которых мы воспринимаем (и создаем) при первом знакомстве и при последующем, – две разные вещи. Состав у них может быть одинаковый, но меняется величина угла наблюдения и связей. Тут совершаются как бы две разные химические реакции, где одна – результат нагревания, другая – охлаждения. В принципе, лед чище воды, вот мы и остаемся с брусками замороженных вещей, тогда как их структура в реальности свободнее, зараженней.

А можно было посмотреть и по-другому: дети-маугли способны ориентироваться на местности, не имея представления о географии, они видят в темноте и слышат за километр, но по мере освоения цивилизации эти умения исчезают, и они присваивают себе общепринятую усредненность.

– Вот и ты меня обременяешь своим представлением обо мне, и мне уже из него к тебе не выбраться, – голос Оли вот уже несколько минут накладывался на далекий праздничный двузвон. – Как я могу доказать тебе, что я не такая? Сама необходимость что-то доказывать сбивает меня.

«Да нет, – мне просто казалось неудобным так с тобой ходить. Не хотелось привлекать внимание», – тайно застыдилась я.

– Ты рассуждаешь, как будто бы совершается чистый эксперимент, – прикрыла я свою мысль другой. – Как будто лучше меня не знаешь, что невозможно без контаминации, что мы вступаем в соединения. Уж не знаю, что это с точки зрения химического состава, я в этом ни бум-бум, но теперь мы как будто перемешались и, наверное, возникло что-то вроде новой молекулы?

Оля равнодушно пропустила мои слова и, прислушавшись, установила, что звон доносился со стороны Святой Екатерины:

– По воскресеньям туда ходят брюхатые бабы за благословением, а сегодня ведь еще и ее праздник. Хорошая была девушка. Ох упрямая!

За свои римские годы Оля так понатаскалась по церквям, что выучила все мессы чуть ли не наизусть, помнила все праздники, а про святых говорила так, словно они были ее приятелями.

– Ты куда? – поинтересовалась я, увидев, что она складывает свой скарб в мешки. – Обиделась, что ли?

– Да что ты, с чего? Просто пора, я так привыкла, – и она пообещала сегодня-завтра все унести. Напуганный колоколами, обрадованный ее обещаниями оппортунист во мне примолк. Мы выбрались на улицу.

Был воскресный день, катили семейные велосипедные процессии, машин почти не было, хотелось поскорей куда-нибудь в парк, к деревьям, обнять их хоть ненадолго, ан нет, я опять тащилась в ненавистную Мальяну. Удравший от Чиччо Диего писал мне по электронке, что ему срочно нужны ключи, которые Вал в суете бросил в мою сумку, а он, видите ли, забыл дома что-то важное и ждет меня уже там. Мобильника у него из-за Вала же нет, так что ползи-ка ты, тетенька, сюда.

Оля, которой сам бог велел работать в такой наживной день, не могла до сих пор поверить в нашу встречу и решила меня проводить.

– Только на секунду, – попросила она заглянуть в одну церковь по дороге.

На паперти сидела незнакомая нищая. Поздоровавшись с Олей, она не стала клянчить и посмотрела на меня уважительно. Готовились к службе. В алтаре стояли белые лилии, и чудотворная икона, которая появлялась только раз в неделю вместо картины на много лет застрявшего в Риме Рубенса, мягко озаряла пространство.

«Смейтесь, братья мои, веселитесь, пока можно, но не грешите, будьте добры, если сможете!» – послышался знакомый голос доброго Пиппо^[108].

Когда-то, лет триста тому назад, превозмогая врожденную брезгливость, он служил в больнице Неисцелимых Святого Джакомо. Подметал, разносил еду, прислушивался к новым идеям веры, добродушно терпел насмешки. По улицам римских фавел бродили стаи сирот. Количество организованных воров и попрошаек состязалось с возносящимися над городом куполами. И церковь, и народ собирались с силами. Совсем недавно прошло страшное разорение Рима ландскнехтами. Из-за тысяч неубранных трупов и глупости наемников, искавших клады в клоаках, началась чума, и город все еще пугал пустотой и дикостью. Пиппо собирал выживших мальчишек вокруг себя. Не для занудства и начетничества, он и сам не терпел скуку бессмысленного ученья, а чтобы вместе петь молитвы и радоваться. У него был отличный слух, прекрасное чувство юмора и самоирония, ноль благостности и страдальчества. Мистик, поэт и шут, он обучал их молитвам и разделял с ними дурачества.