Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

Это было настолько внезапно, что многие, и я в то числе, вздрогнули и хохотнули.

А он продолжил свой танец, останавливаясь и произнося разные фразы.

– Я вам не мальчишка, чтобы так себя со мной вести! – почти выкрикнул он во время следующей остановки. – А как вы хотели? Я же предупреждал! – сказал он низким голосом после нескольких па. – Этого я терпеть не намерен!.. Возьмите себя в руки!.. И чего вы после всего этого ждёте?! Вы что, от меня ждёте извинений?! Знаете, поищите кого-нибудь другого! И это после всего того, что между нами было?!

Он танцевал всё быстрее и всё чаще останавливался и говорил. В этом странном и удивительном его танце я видел некий шумный бал, танцующую пару и скрытый от всех страстный разговор двух людей, которые вот-вот закончат танец и расстанутся навсегда!.. А кто-то видел что-то другое. Но видели и слышали все. Ему хлопали сильнее и дольше остальных.

Так что, когда этот парень вновь вышел с импровизацией, я сразу весь превратился во внимание.

Уверен, что тот нервный парень из Питера, чьего имени я не узнал, потому что он не захотел знакомиться, а, наоборот, захотел пить водку и курить в одиночестве, не мог себе представить, какое огромное впечатление он произведёт на меня коротеньким своим выступлением.

А я не мог предположить, приготовившись смотреть импровизацию под названием «Не хочу просыпаться», какие горизонты мне откроются в результате того, что я увижу.

Объявив название своего выступления, импровизатор вышел на середину сцены, встал лицом к зрителям, закрыл глаза и так стоял секунд пять. Вдруг он побежал в глубь сцены спиной вперёд, быстро перебирая босыми ногами. Он бежал, будто уносимый ветром лист бумаги. Глаза его оставались закрытыми.

Движения его были лёгкими. Он бегал по сцене с закрытыми глазами, меняя направления и скорость. Иногда останавливался, стоял на цыпочках и снова бежал в неожиданную сторону. То, что он делал, самым парадоксальным образом было похоже на сон на грани пробуждения.

Так он двигался минуту, может чуть больше, а потом перешёл с бега на шаг, не открывая глаз, вышел к самому краю сцены, совсем близко к зрителям и ко мне. Там он плавно опустился на колени, голова его легла на грудь, руки расслабились и повисли. Через паузу он медленно-медленно поднял голову с уже открытыми или скорее распахнутыми глазами.

Глаза его блестели. Он этим взглядом не пытался сыграть удивление, испуг, грусть или что-либо ещё. Его глаза были беспомощны. Он осторожно переводил этот беспомощный взгляд с одного лица самых близких к нему зрителей на другое. На миг его глаза остановились на моём лице и скользнули дальше.

– Мама, – неожиданно сказал человек, стоящий на коленях на сцене совсем близко, – мама… – говорил он негромко, слегка растягивая звуки, – маам… Сегодня двух первых уроков нету…

Эта фраза на несколько секунд остановила моё сердце. В одно мгновение слова, прозвучавшие со сцены, вырвали меня из реальности, и я оказался в своей комнате, в своей тёплой постели, из которой мне страшно, невыносимо, катастрофически не хотелось вставать, чтобы идти умываться, одеваться и отправляться в школу… В комнате было темно, каникулы только закончились, а до весны ещё было далеко. Я лежал и обдумывал, что бы такое сказать маме, чтобы не нужно было вставать из тёплой постели.

Я не вспомнил свою комнату и себя в возрасте лет одиннадцати. Я оказался в этом возрасте и в своей комнате. Мне стало себя жалко там, в моём детстве, а у того меня, который сидел в зрительном зале в Челябинске, из глаз выкатились две большие слезы.

Парню похлопали, он обулся и пошёл со сцены и из зала. А на его место сразу пришли другие импровизаторы. Я понял, что не могу больше ничего воспринимать, и решил догнать и познакомиться с тем человеком, который только что совершил со мной чудо искусства, какого со мной ещё не происходило.

Я нашёл его в том помещении, где участники фестиваля могли без посторонних курить, выпивать и общаться. Я увидел, как он взял у тех, кто наливал напитки, полстакана водки, один отошёл к окну, сел на подоконник и закурил, ни на кого не глядя. Я постоял, собрался с мыслями и подошёл к нему.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Привет, – ответил он и, прищурившись, посмотрел на меня сквозь сигаретный дым.

– Меня поразило… да что там… меня потрясло ваше выступление… Вы удивительно это сделали. Вы так точно подготовили людей и всего одной фразой смогли создать полное погружение в детство… Я такого никогда не видел и не переживал. Это же настоящий метод…

– Какой фразой? – перебил он меня. – Какой метод?

– Той фразой, которую вы сказали на сцене…

– Ты почему ко мне на «вы»? – спросил он неприветливо. – Ты что, из Москвы?

– Нет, из Кемерово, – ответил я.

– Не надо ко мне на «вы», понял? Я клоун, я артист, я никто…

– Вы только что… Ты только что одной фразой смог…

– Какой фразой? О чём ты вообще? – оборвал он меня раздражённо. – Это была импровизация… Я не помню, что я там говорил… Пыль это всё, понял?.. Отвали, пожалуйста! Дай посидеть спокойно.

Я больше не встречался с тем человеком и никогда его больше не видел ни на сцене, ни на экране, ни в жизни. Мне не удалось с ним познакомиться и пообщаться. Но я вспоминаю его, как очень близкого и важного своего товарища и коллегу, как человека, который помог, надоумил и почти научил чему-то бесценно важному.

Он, конечно, совершенно этого не предполагая и, не желая, сообщил мне о том, что мне было природно необходимо. Я неожиданно и впервые увидел и услышал то, как может работать, звучать и существовать слово на сцене, совсем не так, как оно работало и существовало в известном мне театре. Я ощутил мощь и возможность слова, направленного внутрь человека. Я на себе почувствовал его художественную силу.

Я помню, как тот человек, немногим меня старше, сидел на подоконнике, пил водку маленькими глотками и курил. Он был абсолютно одинок и несчастен. Та сила слова, которая в нём была, которая рвалась из него наружу и с которой он не знал, что делать, терзала его и не давала покоя. Он не мог в себе это слово задушить и не понимал, как с ним справиться. Он не любил ту силу, которая в нём была. Бессловесному клоуну она была не нужна. Она мешала ему в его бессмысленной клоунской жизни.

Импровизации, которые он исполнил, слова, которые из него вырывались на сцене, и то, что заставило те импровизации исполнять, было, наверное, чем-то сродни тому непостижимому чувству, которое заставило человека в пещере при свете факела рисовать на каменной стене животных и людей. Рисовать, даже не понимая, что будут думать и чувствовать другие люди, которые увидят им сделанное.

Я тогда, в Челябинске, не мог предположить, что слова, прозвучавшие той ночью: «Мама, мама, сегодня первых двух уроков нету» будут жить во мне, поддерживать меня во время метаний и сомнений, а потом в самый ответственный момент будут произнесены мною самим со сцены в моей первой пьесе.