Читать книгу - "Красно-коричневый - Александр Проханов"

Он улыбался фарфоровым ртом, и Хлопьянову казалось, что в его мигающих подслеповатых глазах была наивность и благость беспомощного ребенка и умная жестокость умелого палача. Все рукоплескали. Слуги подносили шампанское. Маэстро чокался, делал глоток. Под руки, окруженного цветами, женскими прическами и бюстами, его увели в соседнюю комнату. Сквозь белые, с золотыми вензелями двери Хлопьянов видел стол, тарелки с яствами. Слуги на вытянутых руках проносили серебряные, окутанные паром, посудины.

Хлопьянов остался стоять. Взглянул на свои руки, – они были красные, в маленьких волдырях, словно их обожгло крапивой. Под одеждой, по всему телу разбегалась, жгла, горела невидимая сыпь, будто под рубашку забрались ядовитые жалящие муравьи.

– Я тебя искал! – неожиданно появился Каретный. – Нас сейчас примут! Здесь находится наш идеологический центр. А военные и административные вопросы решаются в другом месте!

Он увлек Хлопьянова в противоположную часть особняка, проводя по анфиладе помещений, среди которых был зимний сад с экзотическими растениями, музей современной скульптуры с бронзовыми и каменными изваяниями, бар, где играла музыка и мерцали бутылки, и, наконец, приемная с молодым холеным секретарем, окруженным телефонами и компьютерами. Хлопьянов опустился в удобное кресло, а Каретный что-то шепнул секретарю и исчез за кожаной дверью.

Хлопьянов сидел и думал, чем он, оказавшийся в логове неприятеля, может помочь собравшемуся у Дома Советов народу, обреченному на истребление под музыку Ростроповича. Как он, военный разведчик, очутившись в штабе противника, сможет добыть драгоценную информацию и обратить ее против врага. Эти думы были прерваны появлением двух посетителей.

Один из них, в длинном плаще, седовласый, породистый, напоминавший голливудского актера, картинно, с легким поклоном, пропустил перед собой второго. Круглый, дрожащий, как пудинг, покрытый по щекам, затылку, овальному подбородку прозрачным розоватым жирком, лысый, с редкими нитями волос, он шел, постоянно кивая головой, на которой часто, как у целлулоидной игрушки, мигали выпуклые глаза, дышали влажные дырочки носа, склеивался и расклеивался в непрерывном говорении рот, выделяя липкую прозрачную слюнку. Этот молодой толстячок шагал, странно расставляя врозь ступни. Его костюм был смят, неопрятен. Шнурок на туфле развязался и волочился по паркету.

Хлопьянов узнал в нем Гайдара. Тот остановился у кресла и на всякий случай кивнул Хлопьянову, как знакомый, продолжая говорить:

– Его вечная осторожность просто необъяснима! Он не может себе позволить столь долго испытывать наше терпение! Мы все повязаны круговой порукой. Или победа, или, не обессудьте, фонарь! В конце концов, хер с ним! – он вдруг выругался, оттопырил брезгливо розовую губу. – Не хочет, заставим! – на его студенистом, поросшем редкой щетинкой лице проступило жестокое, хищное выражение.

Хлопьянов был ошеломлен этой встречей. Тот, кто являлся в его представлении символом напыщенной мнимой многозначительности, высокомерного учительства, бессердечного зла, кто с настойчивостью олигофрена уничтожал драгоценности и богатства страны, кто, мерзостно чмокая, подергиваясь и постанывая, внушал биологическую неприязнь, кто, как разбухшая рыба, не исчезал из стеклянной колбы телевизора и безнаказанно, не боясь плевков, ударов кулака, выстрела из пистолета, мучил месяцами, годами, высасывал, как упырь, живые соки народа, был для Хлопьянова античеловеком, антисуществом, – Гайдар стоял теперь перед ним во плоти, и развязанный шнурок волочился по паркету, когда он переступал своими разведенными врозь стопами. Рубаха расстегнулась на животе и обнажила тугое, в волосиках брюшко, а плоская переносица, разделявшая умные, окруженные белыми свиными ресницами глаза, была столь близко, что ее можно было тронуть пальцем.

Хлопьянов испугался своего отвращения. Позыва встать и ударить. Сидел, сцепив ладони, слушал не слова, а исходящие из Гайдара звуки, которые доносились не только изо рта, но и отовсюду. Словно он был надут и проколот во многих местах. Тихо шипел и посвистывал во всех своих проколах.

Его неприязнь к Гайдару переходила в реликтовый страх, словно он столкнулся с лабораторным гибридом, результатом скрещивания человека с иным существом. Быть может, с глубоководной рыбой, когда горячее человечье семя было введено в холодную, лунного цвета икринку. Это надутое, прикрытое рубахой и брюками тело было рыбьим пузырем, который с легким шипеньем испускал газ и тут же наполнялся за счет непрерывного внутреннего распада. Казалось, от него исходит тлетворный запашок сероводорода, – из его губ, ноздрей и ушей.

– Егор Тимурович, вас просят пройти! – почтительно пригласил секретарь.

Гайдар улыбнулся секретарю, показывая крепкие частые зубки. Еще раз, на всякий случай, поклонился Хлопьянову и вместе с голливудским актером проследовал за кожаную дверь.

Как узнать, думал Хлопьянов, о чем совещается с хозяином кабинета этот правитель, всплывший, как пузырек ядовитого газа, из бесцветных сумрачных глубин бытия.

Его отвлекло появление двух новых визитеров. Очень маленький, с черной курчавой бородкой, в круглых очках, сквозь которые смотрели печальные глаза пленного зверька, в черном долгоруком пиджаке, похожий на раввина. И рядом – большой силач, с крепким подвижным тутовом, которому было тесно в одежде, похохатывал свежим ртом, скалил белые, отточенные о еду зубы, живыми, веселыми, ищущими развлечения глазами. В этом втором Хлопьянов узнал Шумейко. Вновь содрогнулся от острой неприязни и от страха обнаружить эту неприязнь, по которой он, засланный в тыл врага, будет изобличен и раскрыт. Управляя мышцами лица, он сощурил глаза, сжал скулы, упрятал свою неприязнь в непроницаемый панцирь, и, как черепаха, наблюдал сквозь узкую щель за вошедшими.

Шумейко наклонялся к своему чернявому спутнику, протягивал к нему руки, словно хотел поднять его и приблизить к своему говорящему белозубому рту.

– Мне важно принципиальное решение! – говорил он. – Если «да», то я готов выполнить любое поручение президента вот этими моими руками! – он показывал свои мясистые белые пятерни, которыми, по-видимому, собирался кого-то ломать и душить. – Если «нет», я могу удалиться и издалека наблюдать развитие событий. Но вы должны знать, я предан моему президенту!

Все ужасное, что совершалось с заводами, с боевыми самолетами, с торговлей нефтью и хлебом, с кадровыми назначениями, с бессмысленными и дурацкими заявлениями, – все это связывал Хлопьянов с плотоядным, сыто похохатывающим человеком, стоящим вблизи, на расстоянии протянутой руки, так что можно было схватить за рукав его дорогого серого пиджака и рвануть до белых трескучих ниток.

Материальное, плотское, неодухотворенное, не сопряженное с сомнениями, жалостью и раскаянием воплощалось в красивом холеном мужчине, чьи жесты, взгляды, рефлексы лица и рук были направлены на поиск и потребление вкусной еды и вина, женщин, дорогих одежд, денег, наслаждений, комфортных апартаментов, дорогих автомобилей, престижа, известности, власти. И все это среди разрушений, смертей, самоубийств, народных страданий и слез. Угроза, исходившая от Шумейко, была реальной, ибо над его накопленным благополучием нависла опасность. Защищая свои иномарки и виллы, своих родственников и собратьев, он был готов жестоко подавить собравшихся у Дома Советов людей.