Читать книгу - "Синагога и улица - Хаим Граде"

В противоположность реб Йоэлу Вайнтройбу его жена была маленькой, тоненькой и пугливой. Однако, как ни странно, ее тихий смех звучал счастливо. Звали ее Гинделе, и она действительно была похожа на цыпленка^[65], радующегося найденному зернышку или хлебной крошке. Поэтому девушкой она так испугалась, когда отец привез ей из ешивы жениха — высокого, широкоплечего молодого человека, к тому же весьма ученого. Еще больше она испугалась, когда закончился период, когда ее муж жил на содержании тестя и ей пришлось стать раввиншей в чужом местечке. Поначалу заскевичские обывательницы ждали от новой раввинши мудрых и богобоязненных речей. Однако вскоре они увидели, что ждать нечего. Потом Гинделе впала в беспокойство по поводу того, что у нее нет детей. Хотя не было известно, кто из супругов тому причиной, она чувствовала себя виноватой и дрожала от тихой радости, когда ее Йоэл любезно разговаривал с нею. Иногда она смотрела на него большими глазами: правильно ли он поступает? Например, в субботу, пришедшуюся на новомесячье, когда муж вел ее под руку в синагогу, чтобы она не поскользнулась на льду и не провалилась в глубокий снег. Тогда она смотрела на него вопросительно: может быть, раввину не подобает вести жену под руку? Но никогда прежде Гинделе так не пугалась и не радовалась, как в тот день, когда муж сказал ей, что оставляет должность раввина.

— А на что мы будем жить? — спросила она.

Реб Йоэл, вздохнув, сказал, что не знает. Он знает только, что не может больше быть раввином и издавать распоряжения о запрете на то и на это. Ему даже стыдно перед домишками местечка. Он такой высокий, громоздкий, а эти домишки, в которых в тесноте живут целые семьи, такие низкие, завалившиеся, с соломенными крышами и кривыми окнами. Ему кажется, что и деревья вокруг синагогального двора смотрят на него с упреком за то, что он такой толстый, когда они такие тощие и скукожившиеся.

Заскевичские евреи никак не могли понять, почему раввин хочет их оставить. Никаких споров ни с кем он не ведет, надбавки к жалованью не требует. Так почему же его не устраивают Заскевичи? Обыватели решили, что раввин ищет место в большом городе, и утешали себя тем, что и для их местечка найдется хороший молодой человек, может быть, даже немного поувереннее в себе, чем реб Йоэл Вайнтройб, который стонет, как роженица, когда ему надо сказать, что того-то и того-то делать нельзя.

Раввин с раввиншей переехали в Вильну и поселились во дворе Лейбы-Лейзера. Гинделе начала поставлять свежие яйца состоятельным хозяйкам, а реб Йоэл стал аскетом. Он, может быть, смог бы выхлопотать, чтобы его зачислили в миньян аскетов в Синагоге Гаона. Однако он, во-первых, не хотел добиваться этого при помощи протекции, а во-вторых, Синагога Гаона не устраивала его тем, что походила на ярмарку: женщины приходили туда получить заговоры от сглаза, нанять чтецов кадиша и евреев, которые будут на йорцайт^[66]изучать Мишну в память об умершем. Поэтому реб Йоэл сидел в одиночестве в синагоге, находящейся во дворе, где он жил, и вообще не встречался с другими аскетами. Заработок обеспечивала его Гинделе, таскавшая корзинки с яйцами.

Реб Йоэл все еще стоит рядом с книжным шкафом и ищет у какого-то древнего мудреца ответ на сложный вопрос, возникший у него при изучении трактата «Бава батра»^[67]. Однако, вместо того чтобы вдумываться в суть проблемы, затронутой трактатом, он раздумывает над своим раввинством. Будь он раввином в богатом городе, он бы, наверное, не колебался так, вынося решение о некошерности забитой коровы или запрещая весь товар мясника. Он бы клеймил извозчиков, которые въехали в местечко слишком поздно, после наступления субботы. Однако он был раввином в Заскевичах, в местечке, которое и в лучшие времена не было богатым. Евреи вели там меновую торговлю с селянами: привозили крестьянам мыло, нитки, посуду, а везли от них свиную щетину, тряпки, живых кур. Однако польское государство запретило и эту нищенскую торговлю, и заскевичские евреи теперь совсем обеднели. Ремесленник сидит без работы, лавочник в глаза не видит покупателей. Коробейник вертится на рынке, как грешная душа в чистилище, — его лишили права разъезжать по селам. Приходит такой мрачный от своих неприятностей еврей к раввину и спрашивает: «Можно, ребе? Можно?» И вот такому еврею раввин должен ответить: «Нет, нельзя!» У реб Йоэла Вайнтройба нет, Боже упаси, претензий к Всевышнему из-за Его Торы. Но пускай тем, кто вынужден отвечать «нет», будет не он, а кто-то другой.

Кроме аскета реб Йоэла, в пустой синагоге находится еще один еврей, сидящий у западной стены, между печью и окном. Слесарь реб Хизкия Тейтельбойм знает основательно, а некоторые говорят, что даже наизусть, весь раздел «Ойрех хаим»^[68] из книги «Шулхан орух». Помимо этого, он мастер своего дела. Лавочники буквально осаждают его просьбами, чтобы он изготовил им хитрые ключи со множеством зубчиков, засовы и врезные замки. Все хотят, чтобы работу для них сделал хороший мастер, который не берет лишнего. Когда его спрашивают о цене, реб Хизкия долго думает, прежде чем дает ответ. Он медленно подсчитывает, во сколько ему обойдется материал, сколько времени потребуется на работу и сколько ему позволительно на этом заработать. Заказчики очень ему доверяют, но слесарь не гоняется за работой и заработком. Он просиживает в синагоге до полудня, а когда возвращается туда на предвечернюю молитву, то остается там уже до позднего вечера. Не раз случалось, что по дороге с работы, в какой-нибудь лавке, с ящиком инструментов под мышкой и с тяжелым молотком, реб Хизкия забредает в синагогу. Он ставит на пол ящик с инструментами, кладет на него тяжелый молоток и так углубляется в святую книгу, что забывает вернуться в мастерскую.

Идя по улице, слесарь смотрит только себе под ноги, как будто следит затем, чтобы они шли верным путем. Богобоязненно опущенные плечи и следы побелки на спине пиджака свидетельствуют, сколько времени он протирает спиной стены синагоги. Евреи смотрят на его осунувшееся лицо с почтением и считают его праведником, пожалуй даже чересчур упорным в своей набожности.

Какой-нибудь лавочник вваливается утром в синагогу и рассказывает слесарю, что потерял ключ от своего магазина или что у него заело врезной замок. День базарный, и он теряет выручку. Он озолотит слесаря. Реб Хизкия уже помолился, однако не прерывает изучение святых книг и не трогается с места. Сколько бы лавочник ни умолял, его не переубедишь.

— Если он говорит «нет», то дело кончено, — говорит его компаньон по мастерской.

Поскольку реб Хизкия сидит в синагоге больше, чем у себя в слесарне, он взял в компаньоны ремесленника, у которого не было помещения, собственных инструментов и который к тому же не был настоящим мастером. Однако этот человек работает целый день. Поэтому реб Хизкия платит сам за съем мастерской и не требует денег за использование его верстаков, сверлильных станков, пил и стамесок. Он поровну делит с компаньоном заработок. Но тот не всегда может сам справиться с работой. Тогда он заходит в синагогу и просит реб Хизкию спуститься в мастерскую и помочь ему изготовить, например, засов. Лицо и одежда этого высокого длиннорукого еврея вымазаны машинным маслом. Разговаривая, он выплевывает дым и пепел, которыми надышался у кузнечных мехов. Из-за своего нелепого вида и одежды он чувствует себя в синагоге неуместным и ущербным. К тому же он испытывает огромное почтение к реб Хизкии Тейтельбойму, богобоязненному, ученому еврею. Поэтому ремесленник не злится, а говорит с мольбой: