Читать книгу - "Вкушая Павлову - Дональд Майкл Томас"

Ее горящие глаза. Не уверен, что когда-нибудь я их видел. Я думаю, что начал видеть их только после того вечера в кабинете отца. Да и что вообще может помнить человек о трех первых годах своей жизни?

И еще Моника. Я думаю, это мать говорила мне, что та была старой и уродливой, — затаенная ревность.

Я хорошо помню Красное море. Я всегда думал, что это была ее менструация, ее грязь. Но вдруг я понимаю, что случайно наткнулся на нее, голую, в жестяной ванне, из ее запястий текла кровь. Я бросился прочь и позвал маму. Это спасло Монике жизнь.

Исход.

— Эмануил ничего не мог с собой поделать. Он был как сумасшедший, — защищается отец.

— Как сумасшедший?! Почему же тогда он не целовал горячую плиту?

Его губы кривятся в усмешке, но он быстро соображает, что улыбка сейчас неуместна, и лицо его принимает скорбное выражение.

— Я знал, что их страсть недолговечна, Шломо. Я знал, что она ему надоест и он опять станет верным супругом.

(Для гоев: муж возвращается домой и видит, что на плите для него готовится ужин, а жену целует и тискает молодой квартирант, который тут же убегает. Жена говорит мужу: «Он ничего не мог с собой поделать, он сумасшедший!» А муж отвечает: «Сумасшедший? Тогда почему он не целовал горячую плиту?»)

Мой отец любит еврейские шутки.

— Я думаю, что на самом деле ты шел на поводу у жадности и похоти, — говорю я с жестокой прямотой.

— Нет, Шломо!

— Да. Содержать семью собственными жалкими трудами ты не мог. А тут в твою постель свалилась эта красивая, страстная девушка. Ну да, сразу тебе не удалось ею овладеть. Но ты возбуждался, прижимая к себе ее теплое тело и думая о том, что всего несколько часов назад она занималась любовью с одним из твоих сыновей.

— Нет! Нет!

— Что его сперма в ее чреве еще не успела засохнуть. Его дитя росло в ней! Она, конечно же, позволяла тебе ласкать себя, но при этом демонстрировала свое отвращение. Почему ты не хочешь этого признать? Тебя все это возбуждало, потому что ты бесхребетный; тебе нравится, когда тебя обижают, унижают и оскорбляют.

Он прячет лицо в ладонях.

— Ну, хорошо, — говорю я уже более мягким тоном. — Когда я трижды щелкну пальцами, ты проснешься и не будешь ничего помнить из нашего разговора; ты будешь думать, что мы вспоминали о наших совместных прогулках в венском лесу, когда ты помогал мне готовить уроки. Ты будешь спокоен и безмятежен.

Когда я щелкаю пальцами и он приходит в себя, то в самом деле выглядит спокойным и весело улыбается. Это я прошел через ад мучительных переживаний. Но я изо всех сил пытаюсь это скрыть. Спасает то, что у него слабое зрение.

— Мне жаль, сынок, что ничего не получилось, — говорит он. — Но ведь мы славно поговорили о твоих школьных деньках? Я всегда знал, что ты создан для чего-то великого.

— Ты мне очень помог.

Он сияет, как дитя.

Я тоже должен попытаться забыть этот разговор. Пойду прогуляюсь, хотя уже поздно. Долгие сумерки горячего июльского дня сменяются почти кромешной тьмой. Мать еще не спит, она в кухне, что-то шьет. Я чмокаю ее в щеку и говорю, что собираюсь прогуляться, что должен заглянуть в Институт, посмотреть, как проходит эксперимент, и возможно, там и заночую. Она не успевает сказать, что тревожится за меня, потому что я слишком много работаю, — я уже за дверью.

Видимо, я пишу Марте.

Приятель, в чью дверь я стучу, уже сильно накокаинился. Он рад меня видеть. С помощью кокаина, алкоголя и даже попытки самогипноза я пытаюсь зарыть то, что узнал сегодня, глубже, чем Помпеи.

Когда я просыпаюсь, меня мучат жажда и тяжелое похмелье. А за окном уже ярко светит солнце. Я лежу на софе, а мой приятель, белый, как свадебное платье, вытянулся на ковре. Бокал с вином выпал из его руки, отчего по грязно-серому ковру растеклось красное пятно. Не знаю, почему я от Брейеров не пошел сразу домой. Кляну себя за этот редкий в моей жизни загул. К счастью, вспоминаю, что Брюкке предложил мне взять выходной на это утро, считая, что я слишком много работаю. Тогда я отверг его любезное предложение, но он решил, что я передумал.

Приведя себя в порядок, решаю заскочить к Брейеру. Я нахожу Иосифа в жутком состоянии, да и Матильда недалеко от него ушла. Этим утром, когда он проводил сеанс с Бертой у нее дома, та вдруг задрала юбки и, завопив: «Твой ребенок выходит!», широко раздвинула ноги и родила.

Ребенок умер.

Брейер в панике бросил мать и мертвое дитя как есть в лужах крови и последа. Ее служанка все приберет. «Разумеется, это был не мой ребенок».

Они с Матильдой решили провести второй медовый месяц в Венеции.

— Хорошая мысль, Иосиф. Значит, все же лечение разговорами действует.

— О да, действует. Во время разрешения от бремени не было ни малейших признаков паралича. Она в порядке.

Несколько лет спустя, когда я уговорил его описать этот случай, он спросил меня, как ему назвать Берту, чтобы скрыть ее подлинное имя. Инстинктивно я передвинул ее инициалы на одну ступеньку алфавита назад. «Анна О.», — ответил я.

Я знал, что это идеальное предложение. «В нулевой год»{44}.

Она стала очень хорошей патронажной сестрой. До сего дня я ни разу не вспоминал об отцовском признании. Для каждого отдельного человека история начинается с его рождения: все, что было до этого, — миф. Ребекка и Филипп, Эмануил и Мария прибыли с Востока, из Галиции, вслед за Якобом. Мужчины (а кто еще что-нибудь значил в том примитивном мире?) пришли исполненные суеверий, из ниоткуда, подобно трем волхвам. Из длинных габардиновых пальто и ермолок, из пей, филактерий{45}, ритуальных омовений, диббуков{46}.

Я пишу свой дневник подобно капитану Скотту{47} и читаю Дарвина, а вокруг меня бушует безумная ледяная метель.

— Пойду прогуляюсь, — шепчу я вытирающей меня Анне. — Не жди меня.