Читать книгу - "Свитер - Бланка Бускетс"

Раньше все было по-другому, совсем по-другому. Когда миновала пора сбора каштанов, она стала находить другие предлоги, вроде того, что ей нравится гулять за городом и дышать свежим морозным воздухом. С Антони они виделись примерно раз в неделю. Когда девушка узнавала, что Антони готов к встрече с ней, она вешала за окно платок, который он мог увидеть из окна своего дома. Белый платок означал сегодня, голубой — завтра. Красный — наберись терпения, я тебя предупрежу. Долорс жила словно в постоянной горячке, забыв все уроки и наставления интернатских монахинь. В первый день был лишь поцелуй, знаменовавший собой начало того, что не должно иметь конца. Долорс покинула этот скромный дом с пылающим лицом и бешено бьющимся сердцем, даже не попрощавшись с Антони, потому что не могла найти нужных слов…

На следующий день они начали целоваться сразу, как только за Долорс захлопнулась дверь, — ничего не сказав друг другу, ничего не объяснив, молча, — Антони странно на нее посмотрел и прямо там, прижав спиной к входной двери, принялся покрывать ее поцелуями, ее всю, а она уже знала, что может подарить ему нечто большее, чем поцелуй, и ничего так не желала, как отдать ему все свое тело целиком, без остатка. Потом он подвел ее к своей кровати, такой мягкой и такой теплой. Все было чудесно до того момента, как он сделал ей больно, и она сразу вспомнила слова монахинь — возможно, они не так уж заблуждались. У нее из глаз полились слезы, она вскочила, оделась и бросилась вон из комнаты, не слушая, что он говорит, Долорс, не плачь, это нормально, так всегда бывает в первый раз, не переживай, больше не будет больно, успокойся, Долорс, успокойся!

Леонор вернулась домой и вошла в столовую. Теперь надо обсудить размер талии Сандры — жестами, конечно, поскольку иным способом она общаться не может. Дочь подошла ближе, и старуха заметила, что у нее заплаканные глаза. В самом деле, она плакала. Долорс испугалась: да, ее дочь, безусловно, размазня, но плачет она не часто, а раз глаза у нее на мокром месте, значит, на то есть серьезная причина. Отложив вязанье, она вопросительно посмотрела на дочь. В ответ та снова заревела. Долорс растерялась, попыталась подняться с кресла и подойти к Леонор, но та, заметив попытку, замахала руками — не надо, сейчас сама все расскажу. Она пододвинула стул и, чуть помолчав, сообщила:

— Меня повысили. С сегодняшнего дня я — начальник административного отдела нашего предприятия.

Сказав это, дочь заплакала еще горше. Долорс ничего не поняла. Может, это слезы радости? Вообще-то не похоже. Леонор смахнула соленую влагу и продолжала, не глядя матери в глаза:

— Я сделала ужасную вещь, мама. Ужасную. Поэтому меня и повысили.

Пресвятая Богородица, что она такого натворила? Украла? Убила? Леонор медленно встала, взяла пачку бумажных носовых платков, вытянула из нее один и, всхлипывая, объяснила:

— Директор, он же одновременно и владелец нашего предприятия, помешался на мне, понимаешь? В конце концов он сказал, что если я не пойду ему навстречу… сама понимаешь, что он имел в виду… то меня уволят. Я знаю, знаю, что не должна была уступать… Но я представила, как мне придется объяснять Жофре, почему меня уволили, а он так ревнив, он способен натворить таких дел, и я вообще не хотела его расстраивать. В моем возрасте трудно получить другую работу, я же не такая умная, как Жофре, вряд ли я бы хоть что-то нашла.

Больше всего Долорс поразило не то, что ее дочь оказалась способной доставить плотские радости хозяину предприятия, а то, насколько слепо та верит в собственного мужа, этого идиота Жофре, который хоть сам и развлекается в обществе Моники Я Тоже, но при этом не забывает регулярно пользоваться тем обстоятельством, что ее дочь ценит себя так низко, еще бы, ведь это позволяет ему самоутверждаться и доминировать, и — ни больше ни меньше — толкает Леонор в постель к хозяину-шантажисту, который уверен, что до сих пор живет при феодальном праве. Да, вот уж сейчас Долорс особенно жалко, что она не в состоянии говорить, а то бы произнесла целую речь (из тех, что обычно произносят матери) и отвесила доченьке пару-тройку увесистых затрещин, чтобы та наконец поняла, что, хоть она и размазня, но стоит гораздо больше, чем этот прыщ на ровном месте — Жофре. Она сказала бы ей: посмотри на себя в зеркало, дочка, внимательно посмотри, огляди себя с ног до головы, как твой муж и Сандра, а не так, на скаку, на бегу, словно боишься себя и собственного отражения. Встань, вглядись как следует, подумай о себе самой, и ты поймешь, что, коли захочешь, можешь быть очень привлекательной, несмотря на возраст, из-за которого тебя якобы никуда не возьмут на работу. Она сказала бы: выше голову, Леонор, докажи самой себе, что ты кое-чего стоишь!

Но это ей недоступно. Ей остается только молча слушать.

— Это длится уже довольно долго… Когда шеф вызывает меня к себе в кабинет, меня всю прямо трясет. Секретарше он приказывает, чтобы его никто не беспокоил, и прямо там, на диване, получает, что хочет. Такая гадость, мама! Я смотрю в сторону, стараюсь думать о чем-нибудь другом и мечтаю, чтобы все побыстрей закончилось. Ну почему он на мне зациклился? Правда, сегодня он меня не трогал. Вызвал к себе, ухмыльнулся и объявил, что повышает меня в должности. Я сказала: большое спасибо, но мне это не надо, не хочу я никакого повышения. Он стал настаивать. Я уперлась — не хочу, и все. Тогда он перестал улыбаться и говорит: это не обсуждается, вашего согласия никто не спрашивает, и никакие возражения не принимаются. А когда я уже стояла в дверях, напоследок бросил: теперь мы сможем вместе ездить в командировки, вот увидишь, как будет весело.

Долорс растерялась. Снова попыталась подняться — чтобы взять листок бумаги и написать, что она по этому поводу думает, хотя письмо давалось ей с большим трудом, но потом она сообразила, что представления не имеет, как сформулировать на письме свои мысли, чтобы Леонор правильно ее поняла. Леонор воспринимает только устную речь, она — не Тереза, которая отлично схватывает не только суть любого текста, но и то, что скрыто между строк, то, о чем в нем вообще не говорится. Леонор же все воспринимает буквально, нет, ей писать бесполезно. Как на бумаге объяснить ей, что во всем, что с ней происходит, виновата она сама, потому что в молодости, вместо того чтобы демонстрировать миру свою силу и стойкость, дочь спряталась под спасительное крылышко мужчины, который не любил ее, но хотел подчинить себе, чтобы вырасти в собственных глазах, самоутвердиться в своей мужской, а точнее говоря, жеребячьей сущности, потому что он и в самом деле всего лишь тупое животное, хотя окружающим кажется, что Жофре — идеальный отец и муж, умный, тонкий, интеллигентный человек, знаток Ницше. Как объяснить дочке, что если жить, не видя, что происходит у тебя под носом, в твоем собственном доме, жить с шорами на глазах, жить с этим Жофре, то в какой-то момент тебе хочешь не хочешь, а придется свернуть на скользкую дорожку, уступить домогательствам шефа, чтобы в итоге, вполне вероятно, оказаться в центре грязного скандала вроде тех, что гремят сейчас на страницах газет и журналов, — Марти обожает комментировать такие истории, он читает кучу газет и по каждому вопросу с удовольствием вступает в спор с отцом, называя того не иначе как «обращенным хиппи», — внук шутит, а Жофре бесится и, должно быть, негодует про себя, что сегодняшняя молодежь в подметки не годится той, среди которой рос он.