Читать книгу - "Дипендра - Андрей Бычков"

На улице по-прежнему плыла жара. Он остановил такси и назвал адрес своего дома.

Это все, однако, как-то странно, – думал он в машине о своем втором браке. Может быть, это даже больше, чем любовь? Он вспомнил, как она, Нина, лежала на диване, лежала поперек, болтая длинными ногами и смеясь. «Ну, признавайся, чье же это письмо?» Она лукаво прищурилась, она держала письмо перед глазами, но смотрела на него, на Павла. Да, тогда он подумал, что, может быть, у него с нею что-нибудь и получится, с некоторых пор он искал уже не любовь, а брак. Только что, взяв с полки наугад какую-то старую книгу, поднимая с пола это старое выпавшее письмо. Они познакомились недавно, но к нему домой она согласилась поехать в первый раз. В метро он называл ее своей королевой. «Ну да, – смеялась она. – А ты, значит, что, король?» Он заговорил с ней случайно на какой-то выставке, как всегда угадывая «свою женщину» через незаметные почти движения. Уже в баре сказал, что он художник, и, шутя, предложил ее нарисовать, как она хочет. «Я не знаю, как я хочу», – смеясь, ответила она. Он подумал, что она – жизнерадостное существо, и улыбнулся, в последнее время на душе было черно и он сильно пил. Они договорились пойти в какую-нибудь старинную галерею, чтобы выбрать прообраз для ее будущего портрета. Ему нравилось, как она одевала эти бесшумные мягкие тапочки в гардеробе Третьяковки, чтобы скользить потом между картинами, рассказывая о которых он, конечно же, был король, его любимые Коровин и Врубель, живое и мистическое, как две тропинки, по которым стоит продвигаться одновременно. Она ничего не понимала в картинах, но чувствовала их как-то по-своему, нутром, и он радовался ее наивности, словно бы одновременно был и в музее и на природе. Она была красива и перед Фальком он даже попробовал ее поцеловать, уже представляя ее обнаженной и то, как он будет ее ебать, но она отстранилась, с усмешкой прибавив, что делает это только в лесу… Это пожелтевшее письмо, выпавшее из взятой ею наугад книги было письмо его давно умершей жены. Тогда он подумал, что это жест бога, вот так ему, Павлу, указывающего. Она смеялась на диване, на этом красном диване, где до нее смеялись многие женщины и довольно часто за деньги. Она не знала, что и после их знакомства он иногда навещал Клару, как бы это не было подчас мучительно и нелепо, словно он играл не свою роль. А в чем его роль? Может быть, Вик понесет дальше то, что он так и не сумел даже приподнять, хотя, скорее всего, не так уж и стремился, его проклятое семидесятничество, великий отказ и уход, нежелание продаваться под банальным флагом антисоветизма, нежелание играть в постмодернистские игрушки нового времени. Как это сказано у Кьеркегора в «Страхе и трепете» (Павел Георгиевич долго учил эту цитату наизусть): «Когда дети в свободный день уже к двенадцати часам переиграли во все игры и теперь нетерпеливо говорят: «Неужели нет никого, кто знал бы новую игру?» Разве это доказывает, что эти дети более развиты и продвинуты, чем дети того же самого или предыдущего поколения, которые сумели растянуть известные им игры на целый день? Не доказывает ли это скорее, что у этих детей не достает того, что мне хотелось бы назвать очаровательной серьезностью, которая принадлежит игре?» Длинная цитата, но достойная, чтобы вызубрить ее наизусть. Нежелание продаваться… А может быть, неумение? Как это хорошо сделали другие, посмеявшись над поддельными знаками империи, да нет, он не против перемен, просто он никогда не любил умного искусства, а любил религиозное, и хотел остаться таким же, каким был когда-то раньше. Живым. А теперь принявшим жизнь в форме смерти? «Папа, а почему ты в белой рубашке?» «Потому что сегодня мой день рождения». Он почему-то вспомнил маленького Виктори, как тот зажигал свет. Вику нравилось, как из темного папы возникает светлый… «Зачем ты снова женился, папа?» «Чтобы не уехать в Оптину или в Непал…» Так прячут сломанные крылья с тайной надеждой, что они срастутся. Есть ли ответ? На небесах никогда нет одного ответа, так же, как впрочем и в пизде, и каждый символ как символ должен быть многозначителен. Это письмо… «Любил ли ты, Павел, Нину?» Воля бога больше, чем любовь. Да и что такое любовь? И любовь ли отравляла ему сновидения, когда Клара приходила к нему по ночам, тогда как засыпала в его объятиях Нина? Или это мстило ему Новое Время, принимая обличья бляди, от которой он почему-то всегда был без ума? Ничего кроме соблазна. «Почему же ты не женился на мне?» – спрашивала его по ночам Клара. «Но ведь это было бы безумием жениться на тебе, это было бы равносильно самоубийству. Ведь с тобой бы я рисовал не то, что мне хочется. Я же знаю, что ты любишь только деньги и славу, раздеваться-отдаваться всем и каждому – тайный и явный порок, оплачиваемый золотом, как и все пороки». И он сладко ебал ее, именно ее, продажную Клару, сжимая в объятиях чистую Нину. «А откуда ты знаешь, что ты рисовал бы не то, что тебе хочется? – смеясь выскальзывала Клара из-под него. – Может быть, ты не только бы приподнял, но и донес? Как вампир, питаясь тем, что я, твоя любовь, была бы рядом, и тогда, когда-нибудь – рядом с Коровиным или с Бенуа… У многих великих художников жены были стервы. Ха-ха-ха!» Она исчезала, он просыпался. Нина мирно спала в свете луны, падавшем наискось из-за раздвинутой занавески. Брак – это когда можно во всем признаться, брак – это с тем, кто может тебя простить? Брак – это с тем, с кем можно просто поебаться.

Такси остановилось, и он вышел. Нет, сейчас не ночь, и он не пьян, и Нина не выглядывает из форточки. Это ее его ожидание и слезы, как она плачет иногда всю ночь, также, как и его первая жена, когда он пьет. Значит, он так и не изменился? Но может быть, это Бог захотел, чтобы он так и не изменился, так и остался в прошлом, ненужный со свей старомодной возвышенностью новому лукавому времени, где роль проигравшего, как Исус, уже смешна, где нужны не художники и святые, а имиджмейкеры и проповедники, где «что» давно уже важнее «как» …

– А где ты был? – спросила Нина, он не успел достать ключ, она открыла ему дверь сама.

Глядя на нее, он вдруг подумал, что, быть может, и в самом деле больше любил в ней девочку, чем женщину. Ебаться с девочкой…Ее мать спросила его накануне свадьбы: «И зачем тебе эта женщина-ребенок?» Сейчас, глядя на Нину, он подумал: «Потому что, может быть, ребенок я сам? Водка и Клара… Да к черту!» Он не хотел больше думать об этом, он мог бы удлиннить мгновения своей казни и снова засмотреться на себя-палача, Нарцисс, и у него хватило бы еще времени для этой мучительной отсрочки, ведь снаружи время течет не так, как внутри, где иногда кажется, что оно совсем и не движется, и что ты несчастен навсегда, что, как и все во времени, уже больше полуложь, чем полуправда, потому что с Ниной он… Это было странное чувство, каждый раз, когда он снова встречал ее пусть после даже недолгой (рабочий день) паузы, он явственно ощущал, что все не так, как ему представлялось, когда он оставался один с прокрадывающейся в его одиночество Кларой. Ведь с Ниной он и в самом деле забывал о своих поражениях, эта полуженщина-полуребенок развлекала его своими наивностями и он чувствовал себя гораздо моложе своих пораженческих лет. Иногда он думал, что все же иногда изменяет он ей с Кларой только потому, что Клара блядь, ведь именно блядью владеют другие мужчины, с которыми можно таким образом и обмениваться чем-то таинственным и одновременно соревноваться. Каждый раз измена, как и в сновидении, случалась спонтаннно, какой-то демон вдруг заговаривал в нем, смеялся и звал на круг. Как будто он чего-то не добрал от жизни. И каждый раз потом он, Павел Георгиевич, ненавидел сам себя и проклинал, не понимая, почему он не отпускает сам себя и не хочет стать взрослым, жена – так жена без измен, сорокалетний отрок, расписывающий христианский храм, когда-то фантазировавший на тему Шивы, искавший бога по полуподпольным мистическим тусовкам, принимающий подряд все посвящения (а ведь были же и шаманы, и суфии, а, Павел Георгиевич?), молящийся о спасении, хотя и по очереди, но все же всем встречающимся на пути богам…