Читать книгу - "Вода живая - Клариси Лиспектор"

Фиалка — интроверт, она глубоко заглядывает себе в душу. Говорят, фиалка прячется, потому что скромница. Нет. Она прячется, чтобы суметь разгадать свой собственный секрет. Ее почти-не-запах — приглушенное великолепие. Фиалка требовательна к тем, кто ее добивается. Ее запах никогда не бывает кричащим. Фиалка произносит легкомысленным тоном то, что вообще нельзя произнести.

Бессмертник — цветок без жизни. Он настолько сухой, что его сухость кажется вечной. Его греческое название переводится так: золотое солнце. Ромашка — веселый цветок. Бесхитростный. У нее всего один ряд лепестков. А центр венчика — детская игрушка.

Красавица орхидея изысканна и неприятна. В ней нет непосредственности. Ей требуется стеклянный колпак. Но она роскошная дама, этого нельзя отрицать. Также нельзя отрицать, что она аристократка, потому что она — эпифит. Эпифиты вырастают на других растениях и при этом не сосут из них соки. Я солгала, когда сказала, что она неприятная. Обожаю орхидеи. Они уже рождаются искусственными, они с самого рождения — искусство.

Тюльпан — только в Голландии тюльпан. Один-единственный тюльпан вообще не в счет, его нет. Тюльпанам, чтобы быть, нужно целое поле.

Полевые маки хороши только на пшеничном поле. Они скромны, однако дерзают являться нам в разных формах и разной расцветки. Мак — растение библейское. Рождественские вертепы в Испании украшают колосьями пшеницы вместе с маками. Мак — бьющееся сердце.

А дягиль — опасен. Он пахнет часовней. Приводит в экстаз. Напоминает гостию. Многим хочется съесть его и наполнить рот сильным священным ароматом.

Жасмин — цветок влюбленных. Здесь хочется поставить многоточие. Они ходят, взявшись за руки и взмахивая сцепленными руками, и нежно целуются под ароматную музыку жасмина.

Стрелиция — цветок исключительно мужской. Он напорист в любви и исполнен здоровой гордости. Кажется, что у него петушиный гребень и что поет он, как петух. Только вот рассвета не ждет. Тирания твоей красоты.

Цеструм пахнет полной луной. Он призрачный и немного пугающий. Это цветок для тех, кто любит опасности. Только по ночам он испускает свой дурманящий аромат. Цеструм молчалив. Мы можем встретить его на пустынном перекрестке и в садах, рядом с домами, где окна закрыты и огни погашены. Он крайне опасен: он словно свист в темноте, которого никто не в силах вынести. Но я могу, потому что люблю риск. А вот сочный цветок кактуса — тот крупный, ароматный и сияющий. Это влажная месть обитателя пустыни. Это великолепие, порожденное жестоким бесплодием.

Об эдельвейсе мне рассказывать лень. Он ведь растет на высоте три тысячи четыреста метров. Он белый и пушистый. До него редко кто добирается: он — стремление.

Герань — цветок из ящика на подоконнике. Ее можно встретить в Сан-Паулу — в районе Гражау́ — и Швейцарии.

Виктория амазонская растет в Ботаническом саду Рио-де-Жанейро. Она огромна, почти два метра в диаметре. Водные растения — чистый восторг. Виктории амазонские — цветочные динозавры. Излучающие спокойствие. Они одновременно величавы и скромны. И дают тень, хотя и живут на поверхности воды. То, о чем я сейчас пишу тебе, по латыни будет называться: de natura florum[1]. Я потом тебе покажу этот мой этюд в виде рисунка.

Хризантема — цветок глубокой радости. Выражает ее цветом и необузданностью. Цветок, необузданно контролирующий собственную неуемность.

Думаю, мне надо просить разрешения умереть. Но не могу: слишком поздно. Я послушала «Жар-птицу» и утонула.

Мне надо прерваться, потому что — я еще не сказала? я еще не сказала, что однажды со мной кое-что случится? Так вот именно сейчас это случилось. Мне позвонил некто Жуан. Он вырос в Амазонии, в глубинке. И он рассказывает, что там существует легенда о говорящем растении. Это каладиум, но они его называют тажа́. И будто, когда индейцы производят с ним некий таинственный ритуал, оно способно произнести одно слово. То, что Жуан рассказал мне, необъяснимо: один раз он поздно ночью вернулся домой, и, когда проходил по коридору, где стояло это растение, услышал слово «Жуан». Он подумал, что это мать зовет его и ответил: иду. Поднялся по лестнице и увидел, что мать с отцом мирно похрапывают.

Я устала. Я часто устаю, ведь я очень занята: я приглядываю за миром. Каждый день я смотрю с балкона на кусочек пляжа и моря, вижу густую белоснежную пену и понимаю, что ночью неспокойная вода наступала на сушу. Я сужу по следам волн на песке. Смотрю на миндальные деревья, растущие на улице, где я живу. Перед сном я снова присматриваюсь к миру: видны ли звезды на небе, стало ли оно цвета морской волны, потому что бывают ночи, когда небо кажется не черным, а густого цвета морской волны, я этот цвет использовала в витраже. Люблю яркое. Я слежу за ребенком в лохмотьях и в крайней степени истощения. У него наверняка будет туберкулез, если еще нет. В Ботаническом саду я дохожу до изнеможения. Мне приходится приглядывать за тысячами трав и деревьев и особенно за викторией амазонской. Она там. И я на нее смотрю.

Обрати внимание: я не говорю о том, какие всё это вызывает у меня эмоции. Я лишь трезво рассуждаю о тысячах вещей и людей, за которыми наблюдаю. И это не служба, ведь я не получаю за это денег. Я просто узнаю́, что собой представляет мир.

Много ли труда доставляет приглядывание за миром? много. Например, я была вынуждена запомнить невыразительное и потому пугающее лицо женщины, которую повстречала на улице. Я вижу и замечаю нищету тех, кто живет выше по склону.

Ты наверняка спросишь, почему я приглядываю за миром. Дело в том, что это мое врожденное предназначение.

В детстве я приглядывала за муравьями: они шли гуськом, неся кусочки листа. Что не мешало каждому из них подавать какой-то сигнал тем, кто шел навстречу. Муравей и пчела уже не «ид». Они «он» и «она».

Я прочла книгу о пчелах и с тех пор приглядываю в основном за царицей-матерью. Пчелы летают и что-то делают с цветами. Банально? Но это мое собственное наблюдение. Моя работа частично заключается в том, чтобы фиксировать очевидное. В маленьком муравье — целый мир, который, стоит проявить пренебрежение, от меня ускользает. К примеру, у них есть инстинктивная склонность к организованности, есть свой язык, сверх-сверхзвуковой, есть и сексуальность. Сейчас не видно ни одного муравья, не за кем наблюдать. Их не травили, я уверена, потому что иначе я бы знала.