Читать книгу - "Винтики эпохи. Невыдуманные истории - Антонина Шнайдер-Стремякова"

– Значит, плохо стараетесь.

– У нас сил мало.

– Ну, и дочь у тебя, Маргарита. Палец в рот не клади – откусит, – мрачно констатировал учётчик и зашагал прочь.

Они едва дотягивали до минимума, и под новый 1947 год Маргариту с детьми отселили в изолятор – барак для дистрофиков, что находился в трёх километрах от основного участка.

Двое суток они отсыпались, на третьи после обеда густыми и щедрыми лепёшками повалил снег. Маргарита проснулась среди ночи и поняла, что должна спасать детей. Ночью в три часа она их растолкала:

– Вставайте, выберемся к жилью, может, и выживем. А останемся – пропадём. Кинутся искать – заметёт следы, найдут нас не скоро.

По тропинке, что была в пятнадцати километрах от Сухаборки, Маля не раз бегала менять свои и чужие тряпки. Тогда на дорогу уходило максимум три часа; сейчас – шли ночь, шли день, молча шли, силы берегли. Ночной лес отзывался тишиной, в каждом дереве виделись чу́дища. На утренней заре, когда начал вырисовываться день, чу́дища исчезли, но возникла опасность быть обнаруженными.

Мамино крыло было хоть и слабое, но надёжное – о плохом не думалось. Зимний день заканчивался, едва начавшись. В вечерней уже мгле постучали они в крохотное окошко на краю села. Измождённых впустили, печёной картошкой накормили, молочком напоили, спать уложили – рулетка сыграла на спасение.

И начались их странствия по необозримым полям и весям Кировской области – от района к району, от села к селу, от дома к дому. Завшивленные, грязные и чесоточные, они мечтали, чем бы зажевать голод. Спасала щедрая душа простого народа – печёная картошка и молоко; хлеб в те годы поставляли в закрома государства, он был роскошью для всех.

Ближе к весне стали натыкаться на всё большую подозрительность, и Маргарита приняла решение продвигаться с детьми на дистанции – так, мол, и подавать будут охотнее. Теперь, когда она в село ещё только входила, дочери из него уже выходили. Интересовалась, много ли попрошаек. Слыша, что недавно проходили девочки, успокаивалась: «Значит, живы».

Первой заболела Маля. Сказалась, видимо, не столько изношенность одежды и лаптей, сколько чувство незащищённости – время, проведённое без матери. Гнойные чирья на плече, груди и под мышками спровоцировали температуру – ночью у неё начался бред. Сердобольная старушка делала компрессы из дёгтя, подносила воды – попить. Под утро нарывы прорвало. Вытирая гной, бабушка сжалилась – оставила их на вторую ночь. Утром третьего дня они потопали дальше.

Вши, тучей копошившиеся в подкладе, беспокоили, и Маля в злобе отрывала вату и выбрасывала её на дорогу. Голодные и холодные, они весенним вечером попросились по привычке на ночёвку, но впускать их никто не хотел. Ночь на морозе означала смерть – они заплакали.

– Беглые ходют ворохом, – объяснила одна из женщин, – а на собранию строго-настрого наказали никого не впущать. Давайте к бригадиру сведу, всё одно к кому-нибудь пристроит.

– Какие-никакие документы есть? – спросил бригадир, овчинная голова в овчинном полушубке.

В кармане Амалии отыскалось просроченное удостоверение. В нём значилось, что такой-то семье предоставлялось постоянное место жительства в населённом пункте Малиновка.

Могучий бригадир долго вертел не имевшую никакой силы бумажку. «Идите за мной», – коротко бросил он, и большие валенки зашагали прочь, так что две пары изношенных лаптей боялись от него отстать.

– Утром без меня не уходите, – приказал он.

В просторном доме накормили их молочной кашей с кусочком хлеба, и они крепко уснули. Утром хотели незаметно ускользнуть – комната оказалась запертой.

И повели их эстафетой от села к селу. Довели до районного центра Оричи, сдали милиционеру, а тот, несмотря на плач и крики: «Где наша мама? Пустите нас к маме! Мы к маме хотим!», отправил сестёр в камеру предварительного заключения. Выходило, побег свёлся к печальному финалу— поиску еды и относительной свободе.

Маргарита шла по следам дочерей. Видела, что их сдали в милицию, но в здание войти боялась: «Не навредить бы…» Боялась, что была беглой, что плохо знала русский язык. Слонялась у забора, чем и привлекла внимание сторожа.

– Гляжу, вторый день околачиваться…

– Мои дети посадили.

– И большие они?

– Маленький – 13, большой —15.

– Ну, тады жди… Ежли не виноваты, може, и выпустять. За забором караулила она два голодных дня. На третий конвой из двух милиционеров повел её девочек в баню. К вечеру в той же завшивленной одежде вернули их в КПЗ^[5]. «Сдали б в детский дом – сыты и обуты были б. Я б на работу туда устроилась…» – плача, размышляла Маргарита. На четвёртый день сестёр доставили на железнодорожный вокзал, и поезд умчал их в неизвестность.

Все эти дни Маргарита выслеживала детей, но выследить поезд была не в силах… С тяжёлым сердцем и пустым взглядом отправилась она в бесцельное странствие. Дошла до села Истобенск, увидела вывеску «Детский дом» и попросилась на работу. За три холодных и голодных месяца рулетка сыграла на удачу – её приняли уборщицей туалетов.

А беспризорных дочерей затолкали в детский приёмник, остригли, одели в робу и отправили в изолятор избавляться от вшей и чесотки. Лилю, как особо истощённую, определили на дополнительное питание. Маля каждый день прибегала к сестре и уплетала остатки еды.

В мае Мале исполнилось 16, и её устроили на фабрику, где ткали корд для шинного завода. После работы она обычно спешила к Лиле. Прибежала однажды, а её и след простыл. Единственное, что узнала, – увезли в детский дом. В какой – сказать никто не мог.