Читать книгу - "Морок - Михаил Щукин"

Незаметно, со стороны, Яков Тихонович любил наблюдать за сыном. Внимательно приглядывался к его уверенной, развалистой походке, к его большим рабочим рукам, в которых горело любое дело, к высокой, плотно сбитой фигуре, приглядывался и вспоминал себя молодым. Внешне сын был похож на отца. А вот характер материн – сдержанный, все в себя прячет. Но за внешней легкостью и кажущейся податливостью, хорошо знал Яков Тихонович, таились упорство и внутренняя сила. В иные моменты такой характер становится кремнем. Ни испугать, ни переделать. Яков Тихонович на себе испытал. По молодости, был такой грех, начал прикладываться к рюмке и однажды, по пьяной лавочке, хотел поучить Галину, толком и сам не знал за что. Но не успел и шага сделать, во дворе дело было, как увидел перед глазами вилы, показавшиеся ему очень большими и черными. Свистящий шепот выбил из головы хмель: «Шагнешь – проткну». Уже совершенно трезвыми глазами вгляделся в лицо Галины и понял: проткнет. После того памятного случая не то что руку – голоса не поднимал. И перестал без меры заглядывать в рюмку.

Да, характером сын пошел в мать. Завели с ним недавно разговор о Любаве – была у Якова Тихоновича тайная надежда остепенить сына. Хотел спокойный, разумный подход найти. Но вместо этого начал горячиться, а когда он, основательно истрепавший свои нервишки за долгие годы бригадирства, начинал горячиться, – переходил на крик и слов особо не выбирал. Распалившись от обиды за сына – такой парнина по какой-то б… сохнет! – он так Любаву и назвал, и еще кое-что добавил. Теперь уж и не вспомнить – что. Но сказано было доходчиво и выразительно. На Ивана, когда он услышал, страшно глянуть: глаза налились кровью, кулаки белые, а сам дергается, словно к нему ток подвели. Яков Тихонович не на шутку испугался. Но Иван стерпел. Выскочил из избы, отдышался на крыльце, успокоился, а когда вернулся, предупредил:

– Батя, еще раз так о ней скажешь, я тебе не сын.

«Ну порода, – почесал затылок Яков Тихонович. – Точно: яблоко от яблони…»

Больше разговоров о Любаве не заводил. Пусть Иван сам решает. Не маленький. Да и то сказать – в сердечных делах нотациями не образумишь. Но про себя Яков Тихонович продолжал называть Любаву теми словами, каких она, по его разумению, заслуживала. Вильнула подолом, изломала парню жизнь, а теперь снова, да ладом, любовь закрутила. Нет, что ни говори, а толку от бабенки не будет.

Яков Тихонович со вздохом поскреб лысоватый затылок и, отвлекаясь от своих мыслей, снова стал глядеть на сына. Иван в летней кухне хозяйничал у печки. Само собой получилось, что после смерти матери женские дела он взял на себя. Справлялся быстро, ловко, словно тем и занимался всю жизнь, что варил, стирал белье да убирал в избе. Радоваться да любоваться бы, глядя на сына, если бы не чертова баба. Тьфу ты, язви в душу, опять… Яков Тихонович плюнул и закашлялся.

– Батя, бросай курить.

– Да тут не табак, тут другой табак.

– Какой еще?

– A-а… Давай ужинать. Как савраска по полям седни, аж живот подвело. Хлеба нынче, я тебе скажу, загляденье…

Договорить он не успел. Стукнула калитка. Стукнула громко, уверенно, словно хозяин заходил на свой двор. Это был Федор Прокошин. Он молча прошел в летнюю кухню, где сидели хозяева, молча подвинул себе табуретку, с писком придавил ее и широко расставил ноги в старых домашних тапках со стоптанными задниками. Обвел взглядом Якова Тихоновича, Ивана и безо всяких предисловий – Федор не любил и не умел много говорить – выложил:

– Иван, скажи, можно из вашего звена выйти или нельзя?

– Подожди, Федор, не понял.

– Кого тут понимать. Думал и решил – не с руки мне там. Вот и спрашиваю – можно выйти или нет?

Иван растерялся, не знал, что ответить, – так неожиданны были и приход Федора, и его вопрос.

Яков Тихонович не удержался, взвился: