Читать книгу - "Мужской день - Борис Минаев"

– Вылечили, значит! – саркастически приговаривала моя мама. – А ведь все говорят: неизлечимая болезнь!

* * *

После этого происшествия Надя очень полюбила нашу семью. Она полюбила меня, папу, маму, нашу квартиру, нашу мебель, нашу посуду, нашу одежду, нашу тишину.

Надя любила все это вместе и по отдельности, любила горячо и страстно. Она звонила вечером нам в дверь и громко шептала:

– Марин, можно я зайду к тебе на минуточку?

Мама первое время отвечала:

– Привет, Надь! Давай, заходи, конечно!

А потом она стала отвечать так:

– Что-нибудь случилось, Надь?

– Нет! Нет! Ничего не случилось! – простодушно отвечала Надя. – Я детей-то уложила. А на душе так тревожно! Можно я у тебя посижу? Я прямо тут, в прихожей...

– Ты чего, с ума сошла? Почему в прихожей? Проходи на кухню, или в комнату, – возмущалась мама.

А потом стала соглашаться:

– Ну ладно. Посиди, посиди...

– Слушай, Марин! – громко говорила Надя, тихо сидя в прихожей. – Какая же у тебя обстановка красивая. И мебель, и вообще. Как в кино.

– Надь, ну ты чего! – недовольно говорила мама. – Перестань сейчас же, я тебя прошу.

– Нет, правда... – изумленная красотой нашего жилища отвечала ей Надя. – Это что-то такое... прямо не знаю, как сказать.

– И не говори! Не надо! – смеялась мама. – Хочешь чаю? С вареньем?

– Нет, не хочу! – твердо говорила Надя. – Можно я еще немного тут посижу?

– Ну посиди, – хмурилась мама. – Только мне убираться надо, скоро ведь Сима с работы придет.

– Я знаю! – радостно отвечала Надя. – Я быстро! А хочешь, я тебе пол помою?

* * *

Надино присутствие незаметно наполняло весь наш дом. Вернее, переполняло. Я сидел у себя в комнате с книжкой, но читать почему-то не мог. Я прислушивался непонятно к чему.

Наконец Надя понимала, что уже пора уходить, и произносила свою главную фразу:

– Спасибо тебе за все, Марин!

Дверь захлопывалась, и ко мне в комнату как бы между прочим заходила мама. Она бросала на меня пристальный быстрый взгляд и говорила слегка раздраженно:

– Ну что ты уши развесил? Уроки делаешь? Или подслушиваешь? Нашел что подслушивать.

– Мам, а что значит «у нас культурно»? – спрашивал я.

– Не знаю, – нервно улыбалась мама. – У нее спроси. Вот повадилась ходить, господи прости. Ну не гнать же ее?

Гнать Надю, действительно, было бы жестоко. Но и слушать ее каждый вечер тоже почему-то было невыносимо.

Надя стояла в полутемной прихожей и говорила громким шепотом:

– Слушай, Марин, какой же у тебя Сима хороший! Он прямо вот от всех отличается. Вот прямо идет по улице и от всех очень сильно отличается. Сразу видно, что идет культурный, интеллигентный человек, а не пьянь какая-то и не жлобье.

– Кончай, Надь! Сглазишь! – замечала мама скупо.

– Слушай, Марин, а давай я тебе пол помою! – говорила Надя умоляющим голосом.

– Спасибо, не надо, – напряженно отвечала мама. – У тебя у самой двое. Иди лучше, Надь, домой.

Папа в такие минуты сидел и тупо смотрел телевизор. Это злило маму больше всего.

– Это ты ее спас? – говорила мама громко, когда Надю удавалось наконец выпроводить. – Ты у нас благородный рыцарь? Вот сам и разговаривай. А то сел и сидит! Как будто это не к нему пришли!

– Может, она тоже выпивает? – скупо спрашивал папа. – Уж больно странная.

– А может, она в тебя влюбилась? – отвечала мама вопросом на вопрос. – Тогда моя жизнь находится в опасности.

– Ничего подобного, – отвечал папа сурово. – Это она в тебя влюбилась. На меня она даже и не смотрит. Это моя жизнь находится в опасности.

– Жалко ее, конечно, – вздыхала мама. – Даже очень жалко. Но когда-нибудь я ее все-таки выгоню.

И мы с папой делали вид, что не слышим этих слов.

* * *

А потом папа купил проигрыватель.

Это был толстый и маленький коричневый чемоданчик с белой пластмассовой ручкой. Такие теперь больше не продаются, а раньше их было довольно много в отделе «Культтовары».

Внутри чемоданчика струился толстый и белый электрический шнур, исправно горела зеленая лампочка, туго работал переключатель на 33, 45 и 78 оборотов в минуту, а также имел место ручной иглодержатель (такая штука, похожая немного на зубную щетку, но с корундовой иголкой внутри). И еще плоский резиновый круг, который лениво и медленно вращался.

На вращающийся резиновый круг папа положил нашу первую пластинку.

Это был большой, черный, тяжелый виниловый диск, который переливался и блестел под люстрой, вызывая странное возбуждение одним своим внешним видом.

Папа аккуратно держал его за края. Он опустил диск маленькой дыркой на железный штырек, который торчал из резинового круга, бережно поставил на крутящийся диск иголку, и в комнату проникло страшно дребезжащее пианино, а потом довольно противный стариковский голос вдруг запел:

В синем и далеком океане,

Где-то возле Огненной земли

Плавают в сиреневом тумане

Мертвые седые корабли.

Потом была еще дурацкая песня про дочек, про какую-то там Ирэн, еще про цыган, по-моему...

И еще одна, которая не нравилась мне больше всего. Эта песня доводила меня ну буквально до слез.

На солнечном пляже в июне

В своих голубых пижамах

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит с ума...

– Ну выключите вы своего Вертинского! – орал я на родителей без зазрения совести. – Я больше не могу этого слушать!

– Ну и не слушай! – спокойно говорила мама. – У тебя же есть своя комната. Запрись и сиди.

Папа почему-то слушал эту пластинку очень внимательно.

Никогда после этого я не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно слушал пластинки. Их обычно заводили для танцев или для гостей, чтобы было шумно и весело. А вот мама и папа садились на диван и просто слушали, обмениваясь тихими замечаниями.

Мама еще любила подпевать пластинкам.

– Мадам, уже падают листья! – подпевала она противному дребезжащему Вертинскому.

А папа говорил так:

– Я его знаешь где слушал, в саду ЦДСА. Ох, там народу было... Не протолкнешься! У него, знаешь, были еще такие длинные-длинные руки. А лицо все в белом гриме. Вот он так вот выходил, протягивал руки... И народ просто замирал. Просто такая тишина... Да.

– Ну что «да»? Что «да»? – не выдерживал я. – Кому это все нужно? Неужели вы нормальных пластинок купить не можете?