Читать книгу - "Дорога на Вэлвилл - Т. Корагессан Бойл"

Солнце пекло спину. Насекомые мельтешили в воздухе. Уилл потер глаза, приглушенно чихнул и снова пустился в путь. Через пятьдесят шагов впереди блеснула река, едва заметная среди ветвей еще одной неровной линии деревьев. Уилл затаил дыхание, он внимательно глядел себе под ноги и крался по открытой местности, словно индеец с томагавком. Ну-ка, что там такое? Левее, за стволом березы, что-то движется или просто шевелится?

Уилл согнулся и, прижимаясь к шелковистой коре берез, стал продвигаться вперед еще осторожнее, шаг за шагом, все ближе и ближе туда, где что-то двигалось, то обнаруживаясь в просвете между листьями, то вновь исчезая в тени. И наконец эта фигура полностью предстала перед ним. Теперь Уилл различал подробности: мужчина, стоит к нему спиной, обнаженный мужчина, его правая рука и плечо ритмично движутся, рука плотно прижата к телу, как будто он… как будто он… Но Уилл так и не догадался, какая картина откроется его глазам в следующий миг. Никогда, в самых страшных снах, в самом безумном порыве воображения такое привидеться не могло. Он застыл на месте.

На берегу реки было двое мужчин и две женщины, все четверо – совершенно обнаженные, полностью. Женщины опрокинулись на спину, опираясь на бревна, подложенные под них на уровне талии. Один из мужчин стоял между ними, его голый зад был обращен как раз к тому месту, где прятался Уилл. Вытянутые в стороны руки мужчины находились глубоко между бедер каждой из женщин. Другой мужчина – Беджер – стоял вплотную за спиной первого и занимался мастурбацией. А женщины? Одна из них, та, что справа, – Вирджиния Крейнхилл. Большие загорелые соски расползлись чуть ли не во всю грудь, глаза прикрыты, лицо искажено экстазом. Вторая женщина – Элеонора.

Элеонора. Его Элеонора. Его жена. Его любовь. Движущаяся ладонь «доктора» внедряется в нее, соски напрягаются, веки плотно сомкнуты, и она стонет – стонет, точно животное! Уилл не мог перенести это зрелище. Что-то рвалось ка волю, что-то примитивное и страшное. Руки сами нашарили в траве оружие, оружие неандертальца, палку, дубину, жесткое шероховатое орудие убийства. Палка пришлась по руке, к концу она сужалась, словно бейсбольная бита, удобно ложилась в руку. Мгновение – и Уилл бросился вперед.

Две пары испуганных глаз – Элеонора, Вирджиния. Он налетел на Беджера сбоку, нацелил удар на мерзкую вздувшуюся, набухшую плоть между ног, поросль рыжих волос, среди которых прятались родинки и бородавки. Удар! В яблочко! Теперь представление оживилось музыкальным сопровождением, поросячьим визгом, исполненным ужаса и боли, а бита уже била по тевтонским ягодицам, лупила изо всех сил. «Доктор» резко обернулся – и очередной, направленный выше удар попал ему точно в переносицу. Серебристый диск монокля улетел в реку, описав подсвеченную солнцем дугу. Вирджиния Крейнхилл завизжала так, что Уилл готов был врезать и ей, готов был молотить и ее, пока не хлынет кровь, но все же ему удалось сдержаться.

Беджер корчился на земле, между кулаками, тесно прижатыми к паху, расцветал кровавый цветок. Специалист по массированию матки опустился на корточки, держась за лицо. Вирджиния Крейнхилл, скованная собственной плотью, продолжала вопить. Уилл не произносил ни слова. Он стоял над ними, переводя дух, слегка придерживая пальцами дубинку. Он смотрел на Элеонору. Элеонора не кричала, не визжала, не трогалась с места. Но что-то новое появилось в ее глазах, никогда не виданное: страх. Она боялась его. Боялась его взгляда, боялась дубины в его руках, она была напугана тем, как внезапно все переменилось. Взгляд Элеоноры перебегал с Беджера на маленького шарлатана, на Вирджинию и вновь возвращался к мужу. Она смотрела на него со стыдом и болью, в ее взгляде читались мольба и обещание, но больше всего это новое, только что появившееся чувство – страх. Уилл бросил дубину в грязь.

– Собери свою одежду! – приказал он и, не дожидаясь ответа (его мысли обгоняли слова), схватил Элеонору за запястье, поднял ее одежду – панталоны, платье, чулки, обувь, шляпу, – прижал весь ворох к груди и потащил ее, босую, обнаженную, обратно на тропу, мимо той березы, прочь отсюда.

Они отошли уже ярдов на сто. Он не обращал внимание на то, что творилось с ее босыми ногами – пусть хоть до крови их обдерет. Наконец Уилл бросил одежду наземь и приказал Элеоноре одеться.

– Прости меня, Уилл, – шептала она, наклоняясь за одеждой. Волосы упали ей на лицо, тело, изящное, покрытое сплошным загаром, казалось золотистым, как спелый плод. – Мне так стыдно.

Уилл не хотел ничего слышать, не хотел ничего знать. Ярость, унижение – никогда он не испытывал ничего подобного. Но на этот раз он не допустит, чтобы эта боль обосновалась у него в желудке. Ни в коем случае. Издалека все еще доносились вопли Вирджинии Крейнхилл. Лучи солнца разрывали тень. Уилл удерживал гнев где-то в глубине глотки, выталкивал его в рот, жевал, точно резинку.

Элеонора поспешно одевалась. Она не решалась поглядеть ему в лицо, она спешила изо всех сил, она очень старалась. Вопреки самому себе, вопреки своему ужасу и отвращению и неистовой, пенящейся волне ревности, разъедавшей его душу, подобно кислоте (никогда больше он не притронется к этой женщине, никогда в жизни!), наблюдая за ней, Уилл ощутил нарастающую эрекцию, более сильную, чем вызывали у него выписанный по почте электрический пояс или грудастая сестра Грейвс. Ноги – он сосредоточил взгляд на ее ногах – Элеонора оперлась сперва на одну ногу, проскальзывая в панталоны, затем на другую, груди раскачивались под действием силы тяжести, пока ткань платья не облекла их – под платьем она больше ничего не носила, и это еще больше возбудило Уилла.

– Я не знаю, что на меня нашло, Уилл, – заговорила она, по-прежнему отводя взгляд, разглаживая складочку у талии, одергивая воротник. Голос глухой, мертвый. – Freikorper Kultur, разновидность терапии, а оказалось все так ужасно, так ужасно… – ее голос пресекся. Глаза наполнились слезами.

Уилл остановил ее. Взял за руку – на этот раз ласково, очень ласково.

– Не будем говорить об этом, – произнес он, задыхаясь. Деревья склонялись над ними, похожие на необычных живых существ – руки, пальцы, листья. – Мы никогда не будем говорить об этом, никогда, – повторил он и повел ее по тропе, прочь из леса.

* * *

В эти же минуты на другом конце Бэттл-Крик Чарли Оссининг, горестно съежившись, сидел на крыльце белого с серым деревянного особняка шерифа Уильяма Фаррингтона. Его, как и всех остальных, согревало солнышко, но Чарли едва ли это замечал. Его руки были скованы спереди наручниками, голова склонена, словно в молитве, он упорно глядел себе под ноги и видел только толстые черные подошвы ботинок двух помощников шерифа, стоявших по обе стороны от него, и муравьев, медленно ползших по ступеньке. Минута уходила за минутой, Чарли все глубже погружался в себя. Он мог думать только о побеге, и его разум, и тело были сосредоточены на этом, вопреки всем обстоятельствам, вопреки полной невозможности спастись. Если бы только помощники шерифа, мужчины с открытыми лицами, смущенные, кажется, почти так же огорченные этой ситуацией, как и он сам, отлучились на минутку, выпить чашечку кофе, отведать пирога с ревенем у миссис Фаррингтон… Чарли смотрел на черные ботинки, смотрел на муравьев, а видел – как он мчится прочь, перепрыгивает через ограды, сворачивает в темные переулки, только ветер свистит в ушах, и все – Бэттл-Крик, «Иде-пи», Келлог, миссис Хукстраттен – все, что случилось с ним, остается далеко позади. Он едва не вскочил на ноги, но сдержался – у него будет в лучшем случае один-единственный шанс. Главное – не упустить его.