Читать книгу - "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев"

крикнуло… после всего услышать — «расхождение» — или — «несхождение наверное»! Тогда оставим, бросим эти «письма», эту сладкую му-ку, для меня! Ну, скорей делай, бросай, забывай меня… даже если я невиноват, если не могу преодолеть железных законов нашего времени. Если бы ты все знала..! Русский писатель — для эпохи нашей — это не голландец деловик, который может разъезжать свободно. Мы не торгуем, мы не строим материальной жизни… — мы — всем чужие, особенно такой, как я. Я тебе нужен, я своей родине, м. б., нужен, но миру… я не нужен. Я — чужой, слишком чужой со всей своей мукой, со своей любовью к родине, к — т_е_б_е! Ты для меня — знай это, Оля моя, — свет родины нашей, ты — русская девочка для меня, ты полюбила мое сердце — это моя родина так меня обласкала… тобой, _з_а_ себя! Послала мне прощальную свою улыбку. За мои слезы, за мое горе, за все томления! И ты, чуткая такая… _т_а_к_ страшно говоришь — тогда — разрыв! Я тебе верю — и скажу — ты первая не перенесешь разрыва, ты пустоту увидишь, не дай Бог. Я хоть чем-то ее наполнял для тебя, для себя. Вернуться мне к страшным дням июня 39, когда я выл от одиночества? Но знай: милостыни мне не надо. Обойдусь без милостыни, дотяну дни в пустоте. Сейчас все для меня мрачно. Потому и писать тебе не мог 12 дней. И глаз, и — тоска сердца, и — холодное письмо твое. Я даже убрал на три дня твои портреты, чтобы испытать себя… я был убит твоим письмом, холодным… уже не помню… — и не выдержал! Я плакал, я молился на тебя, «девушку с цветами». Я томился, что ты осталась холодной к ней, — ко мне, к моей тоске! Я же тосковал за нас, когда писал ее, про «дали», в которых она не виновата! Я ночи не спал, когда ты болела… я уже видел, что ты умираешь, что тебя нет… — и писал Сереже и маме! А ты про такое маленькое, про Елену… — на чей аршин меряешь меня? «Чаша» — и — Елена! Дари — и пошлость!? Ты — ты во всем — и мерзость!? Евангелие, Пушкин, Псалмы… церковь, перед Крестом… — и — «полчаса любви»? Тьфу, мне страшно, мне претит, Оля, я страшился подумать — бывало! — что я — писатель. Перечитай же странички, «Как я стал писателем»467. Я благоговел, я не смел думать, чтобы с нашего двора — я — пи-сатель! Русский писатель — не торговец, не бульварник, не «кавалер». Я могу быть маленьким, — «средь детей ничтожных мира быть может, всех ничтожней он»… — «но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел»468. Я это всосал с детства и потому благоговел. Цельным бери меня. Я не раздваиваюсь. Я страшусь. Оля, да, я все силы отдам, чтобы оставить тебе «дар» — «Пути». Это моя заповедь. И если я не увижу тебя, то не по моей воле, а вопреки моей воле. Мы в стальном кольце непреодолимости, разве не видишь? Да, я во многом теперь сомневаюсь, и мои восторги июня — вянут.

Страдаю за тебя, тобой, собой. Не увидеть тебя! Господи, смилуйся над нами! дай же чудо! О, какие нежные, какие страстные твои письма! Что они делают со мной! Я каждую минуту терзаюсь тобой, ужасы воображаю. Как ты таешь, и как я бессилен! Этот трагизм — я его не знаю в жизни, ни в литературе. Только в «Чаше» — чуть такое. Сам себе напророчил… неизбежность!

Путаюсь в твоих письмах. Не знаю, на что отвечать. Да, тему я тебе дал совсем серьезно. Пробуй писать. Не бойся, что не удается, — удастся. Хирурга — к черту. Ты — необычайная, с меркой к тебе не подойду. Ты — единственная. Ты мне — Таня. Нет, ты мне нужна не для «Путей», — для — меня, для сердца, для жизни, для — подумать не смею… — _с_ч_а_с_т_ь_я! Не смей и думать, что я не хочу встречи! К_т_о_ же я тогда?! Я твой верный, навечно. Я рассказал о тебе — другу доктору Серову. Не все. А лишь — какая ты — чудесная! Он все понял. Твой портрет — и что привез «дубина», и «глаза». Он мог только сказать — «храните это счастье, будьте нежны…» — клянусь! Он знает мои прорывы, мой характер. Раз он удержал меня — я вспомнил его слово — «будьте нежны», — от злейшего письма. Но это от моей пылкости, от страха, что я тебя потеряю, ты так была холодна… уж не помню. Знай одно: _т_а_к_о_й_ любви, какой люблю тебя, не знал еще, и ни у кого не видел, — в литературе, в жизни.

Напиши продолжение «жизни»469 — ты делала цветы на сучья, для церкви. Я не понял про Г. К. У _к_о_г_о_ же он служил? у — «бесов»? Не понимаю. Почему ты не могла уйти с ним? почему ты его не удержала? Похож на Сережу? Ты ошиблась: на С. никто не может быть похож. Он был — неповторим. Ты поняла силу искусства в «Солнце мертвых». Да, все — боль, но моей, за _м_о_е_ — нет там. А меня клеймили жиды и левые: «книга злобы и… ненависти»! Я могу тебя корить, что ты мне открыла свое чувство?! Ч_т_о_ это?! Я — целую твои ножки, Оля! Так я недостоин тебя. Весь тобой жив, только. Забудешь — вынешь душу из меня. Нет, этого не будет. Читаю сейчас твое письмо и ужасаюсь: э_т_о, я —? — писал! «Надо поберечь Дари..?» Это безумие мое! Я не узнаю себя! Клянусь, это — не я, твой, писал! Я весь тобой взят, полон, тобой — «все-женщиной!» Оля, это дьявол мог _м_н_о_ю_ написать! Как я гадок, Оля! Умоляю, забудь эти злые слова! Проклятый я, я теперь страдаю, — я же молюсь на тебя, дитя! Как я несчастен, не умею унять в себе мгновенное раздражение! Оля, помни, знай: никогда — во имя твое — ни мысли гадкой, ни похоти, ни-когда! Ты мне защита, и я клянусь Господом, моими дорогими, Оля… будешь ли ты моей, нет ли, — никакой для меня не будет, и — не надо мне, чем тебя уверить?! Я — молюсь на тебя, Оля. Целую, люблю, страдаю.

Твой Ваня, только твой, аскет.

Про «историю» напишу. Начало вернули, но я вчера послал, _б_е_з_