Читать книгу - "Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко"

— Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький…

Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.

— Ишь, ишь! — одобрила нянечка. — Жратеньки желаем! Герои мы, герои…

Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.

Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.

— Нет! Нет!.. — кричала она. — У меня ничего нет! Нету! Нету! — И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.

Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.

— Вот, подишь ты… — уговаривала она младенца. — Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что…

— Да молока у нее нет! — сказала соседняя баба. — Видела я, как она щупалась!

— Ну и нету, ну и что? — почти обрадовалась нянечка. — А я уж невесть что… Эй, дочка, поправимая беда-то!

Издали щедро предложилась шестиструйная баба:

— Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!

Нянечка воспротивилась:

— Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.

Лушка оторвала от себя подушку.

— Теперь что? — обнадежилась она. — Его в детдом?

— Эк… — крякнула шестиструйная. — Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим — Жаботинским станет!

Лушка опять уткнула голову в подушку.

— Верно, верно, — закивала нянечка. — Потерпи, мамаша, потерпи до завтра — доктор все объяснит. — Личинку одиноко положили в пустую коляску и увезли.

Мамаша. Это она, Лушка, — мамаша.

Врач действительно что-то объяснял, она кивала, но поняла только, что куда-то придется ходить за детским питанием, которое надаивают молочные бабы. Потом ее стали допрашивать соседки и слева, и справа, и издали тоже: сколько лет, и про родню, и про жилье, и Лушка все ждала, когда потребуют отчет про мужа, потому что про мужа у нее был готов понравившийся ответ — несовершеннолетняя, не расписали. Но деликатного вопроса никто не коснулся, и так было ясно, и Лушка чуть не обиделась, но тут бабы заинтересовались, есть ли у Лушки какие-то подгузнички, и окончательно убедились, что девка ни про что нужное и слыхом не слыхала, так сирота ведь, ну да, сирота, оттого, видать, и родить решилась, такие-то молоденькие да без мужа на ребеночка не идут, ладно, хоть крыша над головой… И скинулись кто что — и подгузнички, и клеенку, и чепчики, и бутылочки, и даже ковшичек для манной каши. От даров иногда хотелось завыть, благодарно и несчастно, и, чтоб хоть что-то сказать, Лушка бормотала, что — семимесячный и что не успела, а то бы, само собой, позаботилась, но ее уже не слушали, подарили рваные больничные простыни, которые к случаю и списали, а шестиструнная велела своей старшей принести одеяло и старую ленточку. Ленточка неприятно напомнила голубого прибалта, а кстати и новые подаренные загодя пеленки, но про новое Лушка практично умолчала, прибалт тем более не стоил разговора и даже казался почти несуществующим. В конце концов, объявившись в роддоме почти голой, Лушка размножилась еще и приданым.

Она обрадовалась, что никто не сидел на скамейках у подъезда, когда она выкарабкивалась из такси, обнимая перевязанного ленточкой младенца и выпирающий углами простынный проштемпелеванный узел. Она не желала, чтобы надоевшие соседи, жаловавшиеся на нее то в милицию, то в домоуправление, увидели ее с этим имуществом именно сейчас, когда она не умеет держать ребенка и когда в узле мерные бутылочки гремят о кастрюльку для манной каши. Пусть чешут языками потом, потом ей будет наплевать.

В квартире въедливо пахло похмельным и еще чем-то сырым, то ли мышами, то ли спермой, почему-то это опять напомнило голубого, Лушка решила всякие воспоминания выветрить и распахнула окна и на кухне, и в комнате. Мальца некуда было положить, и она сунула его на подоконник, будто сверток с провизией.

Из окна залетал мелкий дождь. С близкой крыши срывались разжиревшие капли. Внизу перед винным магазином толкалась местная мафия. Мир был знаком до кирпича в дорожной луже. Кирпич прописался в луже год назад и за это время, лишь частично сдвигаясь, не разу ее не покинул, Лушка ему симпатизировала, он был не такой, как прочие, из которых клали стены, а жил ненужно и самостоятельно, и, когда лужа подсыхала и уменьшалась, Лушка так переходила дорогу, чтобы на него приятельски наступить. Сейчас из лужи торчала только кирпичная макушка, да и ту заливало водой, нагоняемой ветром. Лушка поежилась и, вспомнив про младенца, переложила его, сдвинув грязно-засохшую посуду, на кухонный стол. Дивана теперь не было, придется устраиваться на полу, и на полу она совсем сделается похожей на самостоятельный и никому не нужный кирпич.

Младенец издал мышиный звук и стал привычно ловить ртом пространство. Лушка хмуро взяла его на руки, неуверенно покачала сверху вниз, будто пытаясь прикинуть его весомость, потом отнесла в комнату и положила на пол. Вернувшись на кухню, она поставила на газ воду, в которой, как учили ее, полагается согревать бутылочное пропитание. Не очень представляя, что теперь делать, Лушка медленно приблизилась к своему свертку и, услышав настороженное молчание пустых стен и ответное молчание внутри себя, стала разворачивать дарованное роддомом.

Она первый раз увидела ребенка голым. Молчаливая, дряблая, ошпаренно-красная плоть была отвратительной и ненужной. Лушка оцепенело взирала на порожденное и ощущала одно: она не хочет, она не хочет, не хочет…

Кажется, у нее замерзли руки, и она частично выплыла из странно бездонного провала, который, начавшись в ней, уходил, не взирая на все этажи, куда-то в землю и далее еще глубже, в какую-то бесконечную пустоту. В этой пустоте было темно и безвоздушно, было надолго и можно было не дышать и иметь все, ничего не имея. И ей захотелось туда, сквозь этажи, в заподвальные потемки, но замерзшие руки вцепились в крашеный пол, и она переместилась, как в жалкую подачку, в тусклый свет овеществленного дня, она шаркнула онемевшими подошвами о мель бытия, но продолжала жалеть об освобождающей и дарующей тьме.

Она стала, стараясь не дотрагиваться до красной кожи, заворачивать ребенка обратно в милостынные простыни и, собираясь по-старушечьи повязать круглую голову новорожденного существа, недоуменно восприняла еще одно: у него были белые волосы. Совсем белые. Как снег.

Ее сын был сед.

Изо дня в день она пребывала в полусонном механическом состоянии. Чувства ограничивались одним: устала, валюсь с ног, хочу спать, и во сне ей снилось, что она устает еще больше. Как матери-одиночке ей выплатили пособие и обещали что-то ежемесячно, у нее таких денег никогда не бывало, мелькнула мысль купить себе кроссовки взамен тех, что бесполезно умыкнула бабка-халтурщица, — говорила же дуре, чтоб не ездила в трамвае! Но на кроссовки даже такой суммы теперь не хватало, да и не сезон, да и за молоко платить, да особенно и не хочется, она дальше собеса не ходит, ни с кем не видится, а если звонят — не открывает, хотя свет горит везде, и ясно, что дома, но к такому привыкли, бывало и раньше, спишут и сейчас на какое-нибудь новое приключение, а сказать правду — не поверят, не верит и она, такое не может быть с ней на самом деле, когда-нибудь она проснется и все станет иначе, надо только заснуть, заснуть и не просыпаться через пять минут, а спать подряд часов пять или хотя бы три.