Читать книгу - "Реанимация. Записки врача - Владимир Найдин"

Я осторожно ввел пункционную иглу. Во что- то плотное уперся, остановился. Чуть влево, вправо, вниз. Никак. Лоб в испарине. Всегда так легко пунктировал, а тут не получается, шмыгаю носом.

«Ну что, доктор, скоро? Надоело лежать в плотной группировочке». Спортсменка. Терпеливая.

«Крепче нажимайте! Сильнее!» — голос за моей спиной. Это моя наставница Нина Николаевна. Она хирург еще с фронтовых времен. Видала виды. Надавливаю. «Трэк!» Прошел. «Ой!» — вскрикивает пациентка. Ее зовут Люда. Людмила Терещенко. Хохлушка. Действительно терпеливая. Все хорошо. Ликвор получен. Прямо струйкой в пробирку набрался. Давление ликвора измерил, здорово повышено. Где-то давит. Заклеил прокол, повернул на спину: «Отдыхай».

Выхожу из процедурной. Нина Николаевна с ехидцей: «Что-то вы, доктор, уж очень миндальничаете с пациенткой, сюсю-мусю разводите. Нельзя так. И ручку поглаживаете якобы для успокоения. Смотрите, доктор! Это все во вред больной». Я густо краснею. Даже уши светятся. У меня таких мыслей и не было. Просто пожалел симпатичного человека. Однако женщину, не мужчину. Я же его не гладил бы. Хотя почему ей во вред? Непонятно. Ну да ладно. Замнем для ясности.

Иду по коридору в ординаторскую, размышляю. Люду на каталке отправили в палату. Каталки тогда были старые, погромыхивают. Она мне рукой помахала. Я кисло улыбнулся. Под контролем неусыпного ока наставницы, как еще можно улыбнуться?

Навстречу какой-то высокий большой человек. Халат накинут на плечи. Явно посетитель. Заговорил басом: «Володя, ты? Сто лет, сто зим! Как тут оказался?» Всматриваюсь, но не узнаю. Что-то знакомое, а вспомнить не могу. Витька Богданов! Вместе учились в физкультурном институте. Легендарная личность, тоже парашютист. Заматерел, плечи — косая сажень, лицо обветренное, бас откуда-то из глубины поднимается. Настоящий мужчина.

В те ранние пятидесятые он прославился на всю страну. Во время прыжка — спас товарища. Уже не помню деталей, у того что-то случилось со стропами, зацепились и перекрутились, в общем, человек был на волосок от гибели. Витька, рискуя жизнью, его распутал и вместе приземлился. Герой! Его наградили боевым орденом Красной Звезды. Представляете? На втором курсе советского вуза получить орден? Эта история в те времена нас очень всех взбодрила. А над Витькиной головой просто ореол светился. Вот какие у нас были однокашники!

Обнялись, похлопали друг друга по спинам. Я только до лопаток дотянулся. «А я здесь жену навещаю, у нее должна быть операция. Часом не знаешь Люду Терещенко?» — «Я как раз ее лечащий врач, только что пунктировал. Вон ее на каталке повезли». — «Вот здорово! Ты уж за нее похлопочи. Она девка хорошая, чемпионка мира. Только очень уж шебутная, непоседа. С хирургического стола может спрыгнуть. Ей все равно с чего спрыгивать, чемпионка мира. Ты уж за ней приглядывай». Он пожал мне руку своей огромной пятерней и пошел в палату к жене.

Обследование закончилось диагнозом: опухоль лобной доли мозга. Опухоль абсолютно доброкачественная, но большая и давняя. Значит, она жила, рожала детей (у нее семилетняя дочка), прыгала с немыслимых высот, а опухоль тем временем росла. Они ужасно коварные — эти «добрые» опухоли. Растут медленно, постепенно раздвигают ткани. Мозг успевает приспособиться к этому давлению. И функционирует без заметных потерь. Но потом «терпежка» заканчивается, количество переходит в качество — начинаются головные боли, снижается зрение. Может наступить и полная слепота. Надо оперировать.

Доложили директору, он решил оперировать сам. Стали ее готовить. Она держалась стойко. Не ныла, не скулила, даже пошучивала: «То-то я чувствую в голове лишние мысли, надо их урезать». Наступил день операции. Ей обрили голову. Так полагалось. «Без прически я даже интереснее», — комментировала Люда, потирая ладошками гладкий лоб и темечко. По часовой стрелке. Обтирала, как бильярдный шар, и балагурила: «Приятное ощущение, надо и с других мест сбрить. Вот Витька обрадуется!» (В те незапамятные времена женщины еще не брили чего надо.)

Но вот наступил день операции. С самого начала мне потрепал нервы наш анестезиолог Петя Саладыкин. Я уже не раз о нем писал, про его ерничество, цинизм и хладнокровие. Здесь он тоже отличился. Увидев, что я как-то усиленно хлопочу около хорошенькой пациентки, он разыграл свой обычный спектакль. Усыпил, ввел ей в вену релаксант, чтоб на время парализовать дыхательные мышцы и ввести трубку в трахею. Стандартная манипуляция. Весь фокус состоял в том, чтобы быстрей ввести трубку, заинтубировать, пока больной не дышит. А дальше — подключить дыхательный аппарат. Просто и ясно. Саладыкин производил это действо ежедневно, с девяти утра и до девяти вечера — с перерывом на обед и трепотню о толстых женщинах. Большой зад был его неотвязной мечтой, идеей фикс. Оставшееся время он шутил. По-своему.

Когда он увидел, что у Людмилы прекратилось дыхание и пора вводить в трахею бронхоскоп, он мельком взглянул на меня и как бы в задумчивости пробормотал: «Большие трудности. Ничего не получается». — «Это еще почему?» — «Шея очень короткая и назад плохо разгибается. Бронхоскоп не войдет». — «Чего же ты раньше молчал, трепло!» — «Не рассчитал. И на старушку бывает прорушка. Дело житейское, как говорил Карлсон». — «Сам ты Карлсон. Она уже синеет без кислорода. Вводи быстрей!» — «Ладно, попробую».

Он ловко и быстро ввел бронхоскоп, заинтубировал, подключил аппарат, который бодро зачмокал, гоня воздух в легкие. Больная порозовела и вошла в операционный сон. «А ты, дурочка, боялась», — беззлобно пробормотал анестезиолог и отодвинулся в угол операционной, чтобы уступить передний план нейрохирургам.

Я как второй ассистент уже мыкался около обритой головы Людмилы, вошла строгая Нина Николаевна, и мы начали готовить операционное поле — обрабатывать йодом, размечать линии разреза, делать из простыней требуемое окошко. Наконец распахнулись обе двери-качалки, и важно вошел наш директор, прославленный академик и настоящий Мастер. С большой буквы.

«Ну-с, что наша красавица-парашютистка?» — «Спит, Александр Иванович», — почтительно вынырнул откуда-то сбоку анестезиолог-озорник. «Тогда приступим», — отозвался маэстро и сделал уверенный разрез чуть выше лба. Чтобы потом отросшие волосы прикрыли операционный шрам. Разрез был мастерский, изящный. В виде бабочки или летящей птицы. Он сразу расцвел кровью, которую мы остановили. Операция началась. Она длилась больше двух часов и благополучно закончилась. Когда потом мы по традиции пили чай в директорском кабинете, Александр Иванович красочно комментировал ход операции: «У нее лобная кость оказалась толще, чем у медведя, я такого у женщин не встречал. Даже мышцы на руке занемели, пока кусачками раскусывал». И он с удовольствием продемонстрировал нам свою небольшую, но мускулистую и при этом изящную руку. Ему нравились собственные руки. И было чем гордиться. Он этими руками прооперировал и спас тысячи людей — население города средней величины. Мы, естественно, преданно вздыхали и поддакивали — Нина Николаевна более сдержанно, а я более пылко. Я действительно им восхищался. Он мог делать то, что мне было недоступно. И, замечу честно, таковым и осталось.

Потом Александр Иванович помолчал, подумал и сказал неожиданно: «Вот интересный вопрос. А зачем человеку лобные доли? (Он так шутил, прекрасно зная, что с этой областью мозга связан интеллект.) Этой милой девушке пришлось резецировать чуть не весь полюс лобной доли, чтоб добраться до опухоли. И что? Вот посмотрите, она очухается и будет жить припеваючи. Как будто ей ничего не убирали. Вот ты, Володя, с психологами вожжаешься, спроси у своего Александра Романовича Лурии, для чего лобные доли? Скажи, Арутюнов спрашивал. Вот он повеселится! И лекцию прочтет, часа на три-четыре. На разных языках. Но доказать ничего не сможет. А я этих лобников пачками видел. На фронте, например. И сам их делал лобниками, как сегодня. Не нужны им были лобные доли. Жили как прежде. Ладно, благодарю за помощь». Это означало, что чаепитие закончилось, пора расходиться. Опытный доктор, он оказался прав. Через несколько дней Люда уже стояла, держалась за спинку кровати и весело рассказывала соседкам по палате, как ее пытались обмануть на одесском Привозе. «Пытались мне втюрить вискозную кофточку под видом шелка. А у нас, парашютистов, на шелк особое чутье. От него зависит наша жизнь. Я его по запаху чую».