Читать книгу - "Три дня - Бернхард Шлинк"

«Чего только не заложено в этих генах!» — подумал он с удивлением. Он никогда не рассказывал дочери о своем увлечении знаменитостями, так что она не могла заразиться от него коллекционерской страстью, эту страсть она могла только унаследовать. Неожиданно в его памяти всплыла картинка, как она крест-накрест вдевает шнурки на спортивных ботинках: кладя на левом башмаке правую половинку шнурка поверх левой, а на правом башмаке левую поверх правой, так что шнуровка на башмаках получается зеркально симметричной. Он тоже зашнуровывал башмаки точно так же, как она, и никогда не учил ее этому и даже не показывал при ней, что надо так делать.

— Не откроешь мне окно, папочка? Пожалуйста!

Он встал, открыл обе створки, впустил в комнату прохладный, влажный воздух с шумом дождя и снова вернулся на свое место.

Дочь посмотрела на него так, словно хотела по выражению лица прочитать ответ на невысказанный вопрос. Затем неожиданно выпалила:

— Давай уедем завтра пораньше! Можно? Чтобы уже ни с кем не встречаться.

— Давай подождем до завтра, а там посмотрим по настроению.

— Но если я не захочу ни с кем встречаться, вы меня не будете заставлять? Обещаешь?

Интересно, когда он в последний раз отказывался исполнить ее просьбу? Он так и не смог припомнить такого случая. Сколько он помнил, его дочь никогда не просила его ни о чем похожем на бегство. Она всегда просила о чем-то таком, что она хотела бы заиметь, — это могло быть платье, украшение, лошадь, путешествие. Для него эти просьбы были выражением ее жажды жизни. Она ненасытно наслаждалась жизнью и всем, что эта жизнь ей предлагала. Ненасытная жажда жизни и жизнерадостный настрой — ведь, кажется, одно с другим связано? Разве его дочь не старалась всегда справляться с вызовами, которые бросала ей жизнь? Он был рад подарить ей лошадь, так как дочка уже в семь лет была отважной наездницей, а поездку в Америку на пару с подружкой подарил, потому что они обе в шестнадцать лет пожелали познакомиться со страной «Грейхаунда».[18]

— Я всегда восхищался твоей храбростью, — сказал он со смехом. — Я знаю, ты балованная девчонка, но ты не трусиха.

Она его уже не слушала. Она заснула. Исчезла капризная гримаска с надутыми губками; на лице появилось прелестное выражение младенческого покоя. «Ангел мой! — подумал Ульрих. — Мой белокурый кудрявый ангел с полными губками и высокой грудью!» Ульрих никогда не понимал тех отцов, которые испытывают сексуальное влечение к дочерям, не достигшим пубертатного возраста, не понимал он и Гумберта Гумберта,[19]который полюбил в Лолите не женщину, а дитя. Однако он мог понять тех отцов и учителей, которых сражала женственность их дочерей или учениц. И он не просто им сочувствовал, он сам был одним из них. Он постоянно ловил себя на том, что ему стоит огромных усилий слушать, что говорит ему его дочь, вместо того чтобы только смотреть на ее губы, не глядеть как завороженный на ее подрагивающую грудь, когда она спускается с лестницы, или на попку, когда она шла впереди него, поднимаясь по ступенькам. А летом, когда она надевала блузки и майки с широким вырезом, так что видно было не только, как подрагивают на ходу ее груди, но можно было заметить легкое волнение кожи, — смотреть на это было мучением; сладостное чувство гордости, которое он при этом испытывал, было тем не менее мукой.

Что же это Йорг — совсем ослеп, что ли? Или он настолько упертый, что способен разглядеть красоту только в идеологически подкованной революционерке? Или он в тюрьме стал гомиком? Или просто отвык от этого? Отвык? Ульрих был рад, что между его дочерью и Йоргом ничего не состоялось. Ульриху мало было известно о ее сексуальном опыте. Он надеялся, что она встретит на своем пути любовь и счастье и что беды минуют ее. В его представлении, с Йоргом у нее вряд ли могло получиться что-то хорошее. Но хотя он и радовался, что все так сложилось, ему было обидно, что Йорг отказал его дочери. Это было глупо, но еще того глупее было, что ему хотелось отомстить Йоргу. Он это и сам понимал, но ничего не мог с собой поделать. Вдобавок Йорг и Кристиана всегда важничали перед ним, и он с давних пор был на них за это зол. Он только не знал, что делать со своей злостью.

Он прислушался. Дочка тихонько посапывала. В листве деревьев и на песчаных дорожках шуршал дождь. Побулькивали водосточные трубы. Где-то играл саксофон — грустная, медленная мелодия, казалось, доносится издалека. Помогая себе руками, Ульрих поднялся, затворил одну створку окна, другую оставил приоткрытой, на цыпочках подошел к двери, осторожно отворил и затворил ее за собой. Теперь саксофон зазвучал отчетливее, звуки доносились снизу. Мелодия была ему знакома, но он забыл, как она называлась и кто ее играл. В былое время они насвистывали ее вместо пароля, когда надо было вызвать кого-то из дому. Былое время! Чем дольше длилась встреча с тогдашними друзьями, чем яснее Ульрих вспоминал прошлое, чего хотели и чего добивались в то давнее время он и его друзья, тем более чужим казалось ему то, что было прежде.

Подумать только, как ускользает из памяти жизнь! Он попытался вспомнить детство, школу, свой первый брак. В голове всплывали отдельные картины, какие-то события, настроения. Он мог сказать себе: вот как это выглядело тогда, вот что тогда случилось, вот что я тогда почувствовал. Но все это существовало как кинофильм, отдельно от него самого, и он ощущал себя обманутым. Потом он разозлился. «С какой стати я буду копаться в прошлом? Я же никогда этим не занимаюсь. Я практический человек. Моя забота — о том, что происходит сегодня и что будет завтра».

Никуда он завтра отсюда не уедет!