Читать книгу - "Дело было так - Меир Шалев"

Дело было так: когда они решили пожениться, мать отца, бабушка Ципора, приехала в Нагалаль, чтобы обсудить с бабушкой Тоней все необходимые детали. Наш деревенский дом был, понятно, самым естественным и подходящим местом для свадьбы. Но время было зимнее, и бабушка Тоня потребовала отложить свадьбу до лета, потому что в зимнюю слякоть гости нанесут ей в дом «кучу грязи». Однако отец не согласился. Во-первых, ему не нравилась отсрочка, а во-вторых, он уже успел изучить свою будущую тещу и поэтому имел все основания думать, что летом она опять потребует отложить свадьбу, потому что на этот раз гости нанесут ей в дом «кучу песка». По счастью, бабушка Ципора в вопросах чистоты была куда терпимей и спокойней, поэтому свадьбу, в конце концов, устроили — но в Иерусалиме, и гости, приехавшие из Долины, нанесли грязь и песок в ее дом.

После свадьбы молодые сняли комнату в доме профессора Рота на улице Абарбанель, и вот так моя мать стала — по крайней мере, официально — «иерусалимкой». Однако в душе она сохранила доходившую порой до высокомерия гордость уроженцев прославленного Нагалаля, а также непреходящее чувство принадлежности к деревне, и это выделяло ее и отличало от уроженцев большого города. Всю свою жизнь, даже после того, как городская часть этой жизни стала длинней деревенской, она ощущала себя «дочерью мошава», и кое-что из этого передала также и мне — к добру и к худу.

Я впитывал эту особость неприметно для себя — из историй, которые она рассказывала, и через замечания, которые она мне делала, видя, чего она стеснялась, и слыша, над чем она посмеивалась. Мне врезался в память первый мой день в нашей районной иерусалимской школе. День этот, само собой, был для нас особенно волнующим. Мама помогла мне приготовить ранец, убедилась, что я умылся и оделся как следует, и стала затягивать шнурки на моих ботинках, потому что сам я каждый раз продевал их не в те дырочки и безнадежно запутывал все узлы.

Я сидел на стуле в кухне. Она встала на колени, завязала мои шнурки абсолютно одинаковыми красивыми двойными бабочками, еще раз внимательно осмотрела меня с головы до ног, а потом взяла за руки и сказала, что я должен запомнить «две очень важные вещи»: во-первых, в школе нельзя снимать обувь и ходить босиком, как мы это делаем с ней обычно дома, потому что «здешним городским» это не понравится. А во-вторых — тут она поднялась с колен, посмотрела на меня сверху вниз, и в ее голосе появились нотки значительности:

— А во-вторых, там каждого будут спрашивать, кто он и откуда. И что же ты им скажешь?

— Что я отсюда, из Кирьят-Моше, блок номер четыре.

— Нет! Ты скажешь им: я из мошавников Нагалаля!

Сегодня я припоминаю эти ее слова и усмехаюсь про себя. Представьте себе французского, английского или польского мальчика, который в свой первый учебный день в городской школе заявил бы, что он из деревни — какое море насмешек обрушилось бы на него! Но Израиль тысяча девятьсот пятидесятых был не похож на другие страны, и мама снова подчеркнула:

— Ты должен им сказать: я из мошавников Нагалаля! Запомни это и никогда не забывай.

Много лет спустя, уже после смерти родителей — мама умерла в начале лета девяносто первого, а отец через год после нее, — мне посчастливилось увидеть эту мамину особость чужими глазами. Дело было летом, я шел по улице Шопена в Иерусалиме и встретил Давида Шахара — известного израильского писателя, который был близким другом отца и мамы.

Я обрадовался. Мне нравились книги Шахара, я помнил, как он приходил к нам в дом и как однажды, еще совсем молодым, я удостоился встречи с ним в доме бабушки Ципоры, во Втором рабочем квартале. Сама бабушка Ципора тогда уже умерла, и ее сыновья, отец и его брат Мордехай, попросили меня что-то такое починить в ее квартире, предупредив при этом, что я, возможно, застану там Давида Шахара, потому что он, с их разрешения, часто приходит туда писать, и если застану, то не нужно беспокоить его вопросами и мешать его работе.

Я действительно застал там Шахара, но он сам встал из-за стола и сам завел разговор со мной, и потому я набрался смелости и позволил себе задать ему несколько вопросов — из числа тех, которые молодой и восторженный читатель всегда задает известному и любимому писателю. Среди прочего, я спросил, как он пишет. Он ответил вопросом, пишу ли я тоже. Или, может быть, собираюсь писать? Я признался, что иногда пишу стихи, порой в стол, порой — для знакомых девушек, но в принципе хочу заниматься не литературой, а, напротив, зоологией, только еще не решил, какой именно областью — то ли энтомологией, то есть насекомыми, то ли этологией, то есть поведением животных.

Он улыбнулся и сказал:

— Ну, если ты тоже пишешь, я тебе отвечу. Я пишу одну страницу в день, потом шлифую ее и больше ни разу к ней не возвращаюсь.

Сегодня я тоже улыбаюсь, вспоминая этот ответ, потому что сегодня я не занимаюсь ни энтомологией, ни этологией и уже не пишу стихи, ни девушкам, ни в стол, а пишу книги, но, в отличие от Шахара, так и не могу разом написать абсолютно законченную страницу, даже одну в день. Мне приходится не раз возвращаться к написанному, снова и снова менять, и исправлять, и проверять, как проверяют воду из ведра, против света, пока эта страница не станет такой, как следует быть, то есть совершенно ясной, прозрачной и чистой.

Вернусь, однако, к нашей встрече на улице Шопена в то приятное летнее утро, в тот плохой год, когда один за другим умерли оба моих родителя. Я шел тогда в центр города, а Шахар вышел на свою ежедневную утреннюю прогулку — как обычно, элегантный, привлекая всеобщее внимание своим умным и саркастическим лицом и впечатляющим видом. На голове у него был большой черный французский берет, щегольски сдвинутый набок, вокруг шеи повязан шелковый цветной шарф, черный плащ, похожий на монашескую рясу, стекал с его плеч, а правая рука то ли опиралась на тонкую трость, то ли играла ею.

Мы встретились на площади перед Иерусалимским театром, поздоровались, обменялись несколькими словами, и разговор, естественно, зашел о моих родителях. Он упрекнул меня, что я слишком поздно, по его мнению, начал писать, но порадовался, что я еще успел прочесть отцу и матери свою первую книгу, «Русский роман». Я с грустью сказал, что успел прочесть ей, уже больной, не поднимавшейся с постели, и ему, тоже уже больному, не поднимавшемуся с постели, также и главы из моего второго романа, «Эсав», который я тогда писал, и что мне очень жаль, что они не прочли эту книгу в ее окончательном, напечатанном виде. И тут он припомнил, как они оба радовались тому, что я стал писать, и как мама была особенно рада, что мой первый роман был связан с Долиной и с Нагалалем.

— Она ведь никогда не отрекалась от своего деревенского происхождения и не скрывала, что родом из мошава, — сказал он то, что я и сам давно знал, а потом добавил фразу, которую я не забуду до последнего дня, фразу, которую мог мгновенно сформулировать только такой писатель, как он, способный за один день написать абсолютно законченную страницу:

— Я помню тот день, когда твой отец привез ее в Иерусалим, — произнес он. — Она была как… как большой красный цветок на камнях этого угрюмого города.