Читать книгу - "Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак"

— Хотя, если уж говорить правду, — хвастал барон, — деньги нашего семейства сделали больше для защиты независимости Женевы, чем все стены, возведенные отцами города. Умному банкиру стоит развязать кошелек, и величайшие полководцы пойдут за ним куда надо, как ломовая лошадь за торбой с овсом.

К тому времени, когда мой отец получил свой титул, он уже был женевцем из женевцев и французом до кончиков ногтей — один из первых, чтоб вы знали, кто подписался на великую «Энциклопедию» месье Дидро. Это он дерзнул добавить в наш родовой герб факел свободы, позаимствовав его у Вольтерова герба. А я прибавил молнию. Понимаешь ли ты, дитя, что означает сей символ?

Я утвердительно кивнула. Хотя и не сказала, что меня он пугает, потому что в том моем кошмаре всегда сверкали молнии.

— Молния еще больше, чем факел, — символ Просвещения, ибо мощь Природы, превосходящая силу живого огня, только ждет, чтобы человеческий гений овладел ею, — цель, в приближении к которой я надеюсь сыграть определенную роль, прежде чем сойду в могилу.

Барон хотел, чтобы у меня сложилось правильное представление о нем, поскольку, несмотря на все свои аристократические манеры, он, подобно его отцу, был человеком демократических убеждений. Ничто не наполняло его большей гордостью, как перечисление того, что он совершил на благо человечества. Он хвастал тем, что именно благодаря его усилиям была построена мощная женевская водокачка, которая снабжала чистой водой дома на вершинах самых высоких холмов в округе. «Noblesse oblige[13],— наставлял он меня, хотя я еще не понимала смысла этого выражения, — руководствуйся этим, вдобавок соблюдай гигиену и кратчайшим путем придешь к равенству. В противном случае неизбежна анархия».

В то время эти его замечательные политические уроки мало что значили для меня. Что пользы детям в истории, если она не служит основой сказок и фантазий? Я судила по тому, что видела, а я изо дня в день видела роскошные покои, достойные королей. Безусловно, барон был одним из состоятельнейших женевских негоциантов и не скупился, обустраиваясь по своему вкусу. В доме были огромные парадные покои и пышные гостиные для многолюдных приемов. В каждой комнате был мраморный камин, внутри которого, как в пещере, мог бы свободно играть ребенок, а холодными утрами до того, как успевало проснуться семейство, в них, словно по волшебству, вспыхивал яркий огонь. Феи состояли на службе у барона и в любой момент суток готовы были исполнить все, что обитатели Бельрива ни пожелают. Эта расторопная толпа горничных и ливрейных лакеев, как вторая семья, делившая с нами дом, пребывала в бесконечных хлопотах. Как по утрам они обеспечивали нас теплом, точно так же благодаря их стараниям вспыхивал свет по вечерам: они зажигали громадные хрустальные люстры, свисавшие с потолков наподобие сверкающих ледников, на каждой было столько свечей, что я не могла сосчитать; еще до того, как за окнами опускалась тьма, их пунктуально зажигали те же эльфы, которые молча и быстро двигались по комнатам. Мне вспоминалась тусклая свечка, которая по вечерам освещала наш шатер в Тревильо, и костер снаружи, у которого мы только и могли согреться.

В каждом покое, куда я заглядывала, находились произведения искусства, столь прекрасные, что превращали наш дом в настоящий музей. Не было коридора, в котором бы не стояли скульптуры, стеллажи с древностями, не висели бы по стенам оружие и доспехи, роскошные гобелены. Особенно завораживали гобелены. Барон любил использовать исторические сцены, на них изображенные, как своеобразные книги, по которым его дети могли постигать мудрость минувших веков. Следуя за ним, когда он водил нас по дому, я узнала о войнах Цезаря и Карла Великого и о великих Крестовых походах, предпринятых, чтобы изгнать неверных из Святой земли. На одном гобелене, самом большом в замке, изображалась история Ганнибала, который провел свои отряды слонов через Альпы. Барону, как необыкновенно патриотичному гражданину республики, особое удовольствие доставляли сцены из швейцарской истории. Из них я узнала о великих Моргартенском и Нафельском сражениях, о героических победах над Карлом Смелым, на века обеспечивших свободу гордым швейцарским кантонам, о легендарном Вильгельме Телле, который не снял шляпы перед тираном и тем вдохновил народ на восстание. Но барон не раз напоминал мне, что, будучи законопослушным швейцарцем, он прежде всего женевец, а еще прежде Франкенштейн, ну а прежде того и другого — член «партии Человечества».

На других гобеленах были изображены сцены из Библии: Моисей, разделяющий море, и царь Давид, пляшущий после победы над филистимлянами, и змей, соблазняющий прамать и праотца наших. Но об этих сюжетах барон ничего не стал говорить, даже когда я прямо попросила его об этом. Лишь с горячностью ответил:

— Я рассказываю только об истории, понимаешь? Которая, как говорят нам мудрые предки, есть «наставление, подкрепленное примером». В этом доме ты не услышишь никакого обскурантистского вздора о чудесах и тайнах! Ясно, что я имею в виду? Или ты веришь, что моря в самом деле могли расступаться налево и направо, потому что какой-то длиннобородый мошенник попросил их доставить ему такое удовольствие? — И, выгнув кустистые брови, он вперил в меня гневный взгляд, заставивший отказаться от дальнейших расспросов — хотя гнев его был притворным и он тут же подмигнул мне и громко захохотал, — Ты это усвоишь, юная мадмуазель. Усвоишь. Могу сказать: подобно твоей матери, ты одарена мужским умом, способным отделить важное от чепухи, как острый нож — плесень от сыра. И если с тобой произойдут чудеса, то пусть это будут чудеса Просвещения, — Потом, наклонившись ко мне, спросил: — Знаешь ли ты имена звезд, дитя мое?

Получив отрицательный ответ, он назначил Виктора мне в учителя. Виктор воспринял это назначение с энтузиазмом, ибо рад был похвастаться знаниями, полученными от отца.

— Отец называет звезды алфавитом Всемогущего Создателя, — сказал он мне.

— Совершенно верно! — одобрительно кивнул барон, — Книга Природы — единственная святая книга, коя нам дана и в коей мы нуждаемся. Помни это!

Виктор научил меня всему, что сам знал о звездах. А когда рассказал о тех, что доступны невооруженному глазу, поставил меня на стул возле огромного латунного телескопа, который барон привез из Италии и который, по его утверждению, был самым большим в Швейцарии. В телескоп я увидела такое, что невозможно было и вообразить: призрачные горы лунного ландшафта и спутники Юпитера.

— Чудеса, которые ты видишь, моя дорогая, — сказал барон, — не мог бы тебе показать сам святой Петр, даже если б протер все колени, молясь тысячу лет. Но синьора Галилея, подарившего нам новые глаза, чтобы мы видели чудеса, велеречивые последователи святого Петра едва не поджарили на костре. Запомни этот урок, умоляю тебя!

— Отец у нас вольнодумец, — сообщил мне однажды с немалой гордостью Виктор. Но для меня это ничего не значило, потому что я никогда не слышала о вольнодумстве. — Он много раз гостил у Вольтера в Ферне. Больше того, месье Вольтер как-то гостил у отца в этом замке — целых три дня! Любой мог посетить Ферне; но чтобы месье Вольтер сам приехал к отцу… это не пустяк, — (Поскольку я понятия не имела, кто такой месье Вольтер, умней от этого известия я не стала.) — Отец не верит в чудеса, описанные в Библии, и тому подобные, — объяснил наконец Виктор, — Я тоже не верю. И ты тоже должна не верить.