Читать книгу - "Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин"

почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься… “Одним словом, мой милый, иногда бывает так, что и не отвяжешься”. <…> Всё это, конечно, я наговорил в какую-то как бы похвалу моей матери, а между тем уже заявил, что о ней, тогдашней, не знал вовсе. Мало того, я именно знаю всю непроходимость той среды и тех жалких понятий, в которых она зачерствела с детства и в которых осталась потом на всю жизнь. Тем не менее беда совершилась. <…> Вопрос следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да ещё придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем какого-то бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого греха? Ведь не развратная же женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно себе и представить. Объяснить разве можно тем, что сделала она не помня себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров, а под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически. Почем знать, может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами. Я слышал, что с дворовыми девушками это иногда случалось во времена крепостного права, да ещё с самыми честными. Я это понимаю, и подлец тот, который объяснит это лишь одним только крепостным правом и “приниженностью”! Итак, мог же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель? Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих “беззащитных”: и знают, что гибель, а лезут…»

Все двадцать лет после этого Версилов совершенно пренебрежительно относился к Софье Андреевне и детям, оставлял их надолго одних, нисколько не заботился, чтобы обеспечить семью, увлечённый своими «возвышенными» мыслями, игрой, любовными приключениями, а в последнее время и — страстью к Ахмаковой. Софья Андреевна всё это вытерпела с кротостью, смирением, продолжая чуть не боготворить Версилова и была за это в какой-то мере вознаграждена: в финале романа Версилов, после скандальной сцены с шантажом Ахмаковой, после попытки самоубийства, после временного умопомешательства вернулся, наконец, к ней и теперь, судя по всему, — навсегда. Аркадий набрасывает в «Заключении» идиллическую картинку: «мама сидит около него; он гладит рукой её щёки и волосы и с умилением засматривает ей в глаза. О, это — только половина прежнего Версилова; от мамы он уже не отходит и уж никогда не отойдёт более…» Да, именно такой — «не раздвоенный» — Версилов Софье Андреевне и нужен. Между прочим, это ещё моложавая и привлекательная женщина — незадолго до того Аркадий даёт её подробный портрет: «Решительно её лицо бывало иногда чрезвычайно привлекательно… Лицо у ней было простодушное, но вовсе не простоватое, немного бледное, малокровное. Щёки её были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их ещё не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлёк к ней с самого первого дня. Любил я тоже, что в лице её вовсе не было ничего такого грустного или ущемлённого; напротив, выражение его было бы даже весёлое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что всё по-прежнему хорошо. Всё хорошо — именно значило у ней, коли “всё по-прежнему”. Только бы не изменялось, только бы нового чего не произошло, хотя бы даже счастливого!.. Можно было подумать, что её в детстве как-нибудь испугали. Кроме глаз её нравился мне овал её продолговатого лица, и, кажется, если б только на капельку были менее широки её скулы, то не только в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою. Теперь же ей было не более тридцати девяти, но в тёмно-русых волосах её уже сильно проскакивали сединки…»

Существенно дополняет красок и в портрет Софьи Андреевны, и для понимания её судьбы комментарий Версилова к её фотографическому портрету (в разговоре с Аркадием): «Здесь же, в этом портрете, солнце, как нарочно, застало Соню в её главном мгновении — стыдливой, кроткой любви и несколько дикого, пугливого её целомудрия. Да и счастлива же как была она тогда, когда наконец убедилась, что я так жажду иметь её портрет! Этот снимок сделан хоть и не так давно, а всё же она была тогда моложе и лучше собою; а между тем уж и тогда были эти впалые щёки, эти морщинки на лбу, эта пугливая робость взгляда, как бы нарастающая у ней теперь с годами — чем дальше, тем больше. Веришь ли, милый? я почти и представить теперь её не могу с другим лицом, а ведь была же и она когда-то молода и прелестна! Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькнёт, и, право, это не от одних только этнографических особенностей типа, а и оттого ещё, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина всё разом отдаёт, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят. Эти впалые щёки — это тоже в меня ушедшая красота, в мою коротенькую потеху. Ты рад, что я любил твою маму, и даже не верил, может быть, что я любил её? Да, друг мой, я её очень любил, но, кроме зла, ей ничего не сделал…»

В образе матери Подростка отразились отдельные черты матери писателя М. Ф. Достоевской.

Долгорукий Аркадий Макарович (Подросток)

«Подросток»

Заглавный герой