Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

Кругозор распахивался больше и больше, и вот он – центр. Вокруг широкого пустыря, заросшего в середине буйной акацией и ржанцами, с пробитыми тропками вперехлест, кособочились старинные зданьица – деревянные и кирпичные, видимо, когда-то принадлежавшие состоятельным людям, а позже реквизированные и приспособленные или под разные конторки, или под магазины. Проходя пустырь, я в гущине зарослей наткнулся на несколько каменных крестов и плит, обколотых то ли временем, то ли кувалдами, а в траве едва не упал, запнувшись о щерившиеся из земли кирпичи какого-то фундамента. Вот тебе и площадь!.. Лишь позже я узнал, что на той райцентровской «пуповине» стояла роскошная церковь, взорванная незадолго до войны, а надгробья остались от могил священнослужителей, коих за особые заслуги перед православием хоронили прямо в дальнем углу церковной ограды…

Я стал обходить магазинчики, удивляясь и завидуя тому, по моим понятиям, обилию товаров, которое не шло ни в какое сравнение с нашим деревенским сельмагом. Денег у меня не было и в копейках – откуда они? Потому в продовольственный магазин я зашел только раз. Ничего особого там не было: рыбные консервы да конфетки-«подушечки» с пряниками, но для меня, много лет росшего на лебеде и крапиве, картошке и капусте, и это было изысканным кушаньем. И чтобы не дразнить свое полуголодное чрево, я пропускал продмаги и закусочные, возле которых нет-нет да и толкались мужики, судя по протезам – все бывшие фронтовые. В закусочных тех и водки наливали, и пирожки с картошкой или капустой можно было взять на закуску. Но все это не для меня лилось-пеклось. И возраст, и карман не позволяли топтаться у закусочной. Хотя в одну из них я и заглянул, и два подпитых мужика у столика-стояка как-то подозрительно на меня посмотрели вместе с продавщицей в накрашенных кудрях и подведенными бровями. Я и вышмыгнул за дверь быстренько. Но книжный магазин меня приякорил: такого я еще не видел – два-три десятка книжек стояло на полках, маня новенькими обложками, некоторые в красочных картинках. Новых, не трепаных и не пользованных книг, не считая учебников, которые выдавали нам в нашей деревенской школе по пятку на класс, я не видел. С замиранием сердца держал я какую-то книжку о приключениях, а продавщица не спускала с меня и особенно с моих рук настороженного взгляда. Руки у меня действительно были не очень чистыми – за неимением мыла лишь одной водицей они мылись и только утром, на заре, когда я выходил из дома. Так что пальцами я мог оставить кое-какие следы на белых листах книги.

– Мальчик, ты будешь брать или нет? Тут не изба-читальня, а магазин…

С затаенным вздохом вернул я книжку недоверчивому продавцу и вышел…

Солнце, тепло, светло, легкая пыль от прокатившей телеги…

День клонился к обеду, а я еще не решил, где квартировать. Две широкие улицы, упиравшиеся в площадь, были обстроены более-менее добротными домами и в них мне – деревенщине, вряд ли что светило. Пораскинув мыслями, я двинулся на окраину, на ту улицу, что длинно тянулась вдоль озерного берега и называлась Озерной. Решил я идти туда по двум причинам: озеро напоминало мне о родных просторах, о деревне, и упиралась та улица щербатым концом как раз в проселок, уводивший домой – в Луговую…

Избенка с высокой крышей показалась мне подходящей для моего приюта, и я постучал в калитку. Вышла молодуха лет тридцати, как-то рассеянно выслушала меня и покачала головой:

– Тут, по нашему порядку, вряд ли где устроишься. Вон там, за переулком, живет женщина с двумя ребятишками. Изба у нее большая – может, возьмет. Больше я тебе ничем не помогу…

Обходя, вероятно, никогда не высыхающие лужи в низинках, я остановился у деревянного, еще приличного на вид дома с высоким крыльцом. Заметно было, что дом этот построили не так давно – вероятно, перед самой войной. Часть ограды была порушена – видимо, в крутые зимы доски и штакетины использовались как дрова. В ограде – пусто и травка-муравка. Я похлопал висевшей на одной петле калиткой. На крыльцо выкатилась девчонка лет шести, а за ней скуластый и бритоголовый пацан, чуть постарше.

– Тебе чего? – хмуровато глядя, постарался пробасить пацан.

– Мамка дома? – не стал я заходить в ограду.

– Нету, на работе, – бойко стрекотнула девчуха, – вечером будет.

– А еще кто-нибудь есть постарше?

– Нету. Мы одни живем…

– Квартирантов пускаете? – Вялый наш разговор походил на маленький спектакль, разыгранный под открытым небом детским театром. Убогая ограда, убогий домишко, сиротские, в убогом одеянии, грязноватые ребята…

Кое-как узнав от них, когда приходит хозяйка, я двинулся по ряду домов дальше, ничуть не огорчаясь: крайние дома этого порядка едва виднелись в мутноватой дали и до них еще было топать да топать, и надежда на добрый исход моего поиска не таяла, светло плескалась в сознании. И остатка недолгого дня конца августа вполне хватало, чтобы обойти все эти дворы. Но, чем ближе я продвигался к концу улицы, тем больше терял уверенность в возможности найти подходящую квартиру: добротные дворы, невесть каким образом пережившие все съедающее военное время, первые годы разрухи после нее, не редко красующиеся новизной отделки, я обходил, понимая, что в них мне – голоштанной деревенщине, делать нечего – люди там наверняка с достатком и грошевая квартплата да лишние хлопоты им не нужны. Полуразвалившиеся хибарки пугали слепостью разбитых окон, зачастую заткнутых разной рухлядью, кособокостью стен и провальностью крыш. К ним и подходить было страшно, не то что жить. Такой убогости даже в нашей деревне не было. И больше из любопытства, чем с какой-либо надеждой, сунулся я в одну такую избушку. Со света глаза не сразу разглядели ребятню за столом и бабку. Они что-то ели, потягиваясь руками в общую чашку, и тут же замерли, разглядывая меня. Дощатый стол, лавки, печь и какая-то кровать – все, что охватил мой взгляд в короткое время, и голым-голо, лишь икона под потолком в темном углу, тоже темная, не разобрать рисунка.

– Тебе чего, милок? – тихо спросила старуха, заморгав подслеповатыми глазами.

– Учиться я тут буду в школе – квартиру ищу.

– Э, милок, наши-то хоромы вряд ли полюбятся. Да и ртов вон сколько, тесно. – Бабка сутулилась, обернувшись ко мне вполоборота, а ребятишки – их было четверо, все так же молчали, глядя на меня не то с любопытством, не то с испугом. В темноте избушки трудно было уловить выражение их глаз. Выше всех белела головой девчонка немного младше меня. Она стеснительно клонилась к столу, пряча едва прикрытую какой-то маечкой грудь. А дальше, как от ступеньки на ступеньку – ниже и ниже торчали головенки трех пацанов.

– А чего так живете-то? – заиграли у меня в голосе чужие нотки: в нищенской этой избушке я вдруг почувствовал какое-то свое превосходство над сидевшими у стола детьми и старухой.

И старуха поняла мой скрытый намек и махнула рукой, не то выпроваживая меня, не то серчая.

– Не с чего разживаться: шесть ртов, а работник один – сноха, и заработок у нее – слезы.

Мне стало неловко перед этой старой искрученной жизнью женщиной, вероятно, в душе стыдящейся и этой бедности, и этой убогости…