Читать книгу - "Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман"

“Не смейте готовить этот указ, — обратился Куликов к помощникам. — Видите людей, гуляющих вокруг? Завтра, после того как указ будет подписан, здесь будут гореть костры. Я не знаю, сколько их будет в других районах Москвы и по всей стране. У нас нет сил, чтобы контролировать ситуацию. Это — путь к гражданской войне”.

В воскресенье утром в 6:оо Куликова снова вызвали в кабинет Ельцина. Ельцин казался еще более мрачным и раздраженным. К удивлению Куликова, Ельцин вызвал также командующих внутренними войсками Москвы и Московской области, которые должны были бороться с любыми беспорядками. Один из них сказал Ельцину, что шестнадцать тысяч человек находятся в состоянии готовности, но требуется еще от десяти до двенадцати тысяч. Куликов заметил, что на столе Ельцина лежит указ о его увольнении. Не смирившись, он снова возразил, что Ельцин разожжет гражданскую войну, если начнет реализацию своего плана. Куликов сказал, что армия может не поддержать Ельцина, что генеральный прокурор и председатель Конституционного суда тоже высказались против плана. Потом Куликов задал вопрос. Ельцин хотел запретить коммунистическую партию. “Знает ли кто-нибудь, где находится ее штаб-квартира?”

Ельцин посмотрел на двух командующих внутренними войсками. “Вы знаете, где?” — спросил он сначала одного, а потом второго.

“Нет”, — признались они.

“Я знаю, где”, — сказал Михаил Барсуков, директор Федеральной службы безопасности и близкий друг Коржакова. Барсуков перелистал какие-то бумаги. “Охотный ряд, дом один, — сказал он. — Государственная дума”. Куликов подумал, что Барсуков шутит, пытается разрядить напряженность.

Долгая пауза. “Никто не поднимал глаз, все сидели тихо, — вспоминал Куликов. — Это был очень трудный момент”. Он ждал, что Ельцин уволит его в любую минуту. “Да, безусловно, их нужно разогнать. Мне нужны еще два года”, — сказал Ельцин после долгой паузы. “Конечно, единственное препятствие — конституция”, — добавил Ельцин. Куликову показалось, что в голосе прозвучала неуверенность. Он сказал, что должен провести консультации, в частности с Лужковым.

В то утро Ельцин выслушал дома протесты своей дочери, Дьяченко. “Я говорила ему, что его никто не поймет, что это будет означать потерю всего, что было достигнуто такими большими усилиями. Но он не принимал мои слова всерьез”, — вспоминала она{414}.

Благодаря утечке информации из Кремля Березовскому и Гусинскому тоже стало известно о плане. “Узнав, что там готовится, мы поняли, что наступил момент, когда необходимо вмешаться с помощью средств массовой информации, — рассказывал Березовский, — и сорвать план, предав его гласности”. В воскресенье, за несколько часов до начала вечерних программ новостей, преданный помощник Ельцина Илюшин начал сообщать НТВ о готовящихся действиях. “Мы получали информацию практически в режиме реального времени, — вспоминал Малашенко. — Илюшин был очень скрытным человеком, поэтому, сами понимаете, такая утечка означала, что ситуация катастрофическая, просто катастрофическая. И он передавал информацию нам”.

Заместитель директора Института Европы Сергей Караганов тоже сыграл определенную роль. Он был одним из лучших московских специалистов по внешней политике. Он входил в состав Президентского совета, почти не функционировавшей консультативной группы при Ельцине. Президент прислушался к его мнению, когда Караганов написал ему личное письмо, в котором предупредил, что Запад не поймет его, если он отложит выборы. Ельцин окажется изолированным и отрезанным от мира{415}.

Когда Дьяченко увидела, что ее отец “готов принять окончательное и опасное решение”, она обратилась к единственному человеку, не испытывавшему страха перед огромной властью Ельцина, — к Чубайсу, руководителю аналитического центра и доверенному лицу магнатов. Она встретила Чубайса в Кремле, отвела в приемную президента и потребовала встречи с отцом. Пока Чубайс ждал в приемной, она вошла к отцу и умоляла его выслушать Чубайса. “Папа сказал, что не хочет никого слушать. Но он не сказал, что принял окончательное решение. Я ни перед кем не вставала на колени, но тогда была готова упасть на колени и умолять. Возможно, он почувствовал это”, — вспоминала она. В конце концов Ельцин согласился встретиться с Чубайсом. Когда тот вошел в кабинет, Дьяченко вышла. Позже она вспоминала, что слышала крики, раздававшиеся за дверью. А Ельцин потом рассказывал, что во время спора лицо Чубайса мгновенно залилось алой краской.

“Борис Николаевич, сейчас не 1993 год, — начал Чубайс, напомнив о том времени, когда Ельцину противостоял непокорный, мятежный парламент. — Отличие нынешнего момента в том, что сейчас сгорит первым тот, кто выйдет за конституционное поле. Хотя, в сущности, и в девяносто третьем первыми за флажки вышли они. Это безумная идея — таким образом расправиться с коммунистами. Коммунистическая идеология — она же в головах у людей. Указом президента людям новые головы не приставишь. Когда мы выстроим нормальную, сильную, богатую страну, только тогда с коммунизмом будет покончено. Отменять выборы нельзя”.

По воспоминаниям Ельцина, они говорили в течение часа. “Я возражал. Повышал голос. Практически кричал, чего вообще никогда не делаю, — описывал он эту встречу. — И все-таки отменил уже почти принятое решение”{416}.

Чубайс позже вспоминал, что в конце этого жаркого спора Ельцин наконец признал, что откладывать выборы было бы неправильно. Он повернулся к Чубайсу и сказал: “А вы, Чубайс, допустили много ошибок в ходе приватизации”{417}.

В воскресенье, 17 марта, около 17:00 было получено сообщение о взрывном устройстве, якобы заложенном в Думе. Здание было эвакуировано и окружено внутренними войсками. Это был знак к началу осуществления плана насильственного роспуска Думы. Но войска ушли так же, как пришли. Поступил приказ вернуться в казармы. Ельцин не привел план в действие. Позже он объяснял, что принял такое решение под влиянием доводов Чубайса и дочери. Теперь он должен был бороться за переизбрание, и в этом его поддерживали его друзья — олигархи. Но теперь ему предстояла большая работа, о которой его предупреждал Ма-лашенко.

Ельцин должен был избавиться от синдрома “кремлевской стены”. Он должен был убедить избирателей, что он не какой-то недостижимый царь. Поездка в Краснодар, расположенный на юге России, которую организовала в рамках предвыборной кампании команда Сосковца, закончилась как обычно — провалом. Ельцин практически не мог общаться с избирателями из-за окружавших его сотрудников службы охраны и местных чиновников.

Хотя Ельцин не знал этого, Шахновский, работавший теперь в аналитическом центре Чубайса, тайно послал в Краснодар фотографов. Они сделали снимки, на которых было видно, что избирателей на километр не подпускали к Ельцину. Шахновский рассказал мне, что сравнил эти фотографии с фотографиями, сделанными в 1991 году, на которых Ельцин был окружен приветствовавшей его толпой. Когда Малашенко показал Ельцину два набора фотографий, президент понял, что он имел в виду. “Я чуть не заревел от боли, — писал Ельцин. — Впечатление было сильное. Ведь это было всего пять лет назад! Я вспомнил ощущения от встреч с людьми, и все сразу встало на свои места”{418}.