Читать книгу - "Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато"

С. почувствовал, что в этот миг здесь находится центр Вселенной.

Р. снял со стены фонарь, от которого шел резкий запах горелого масла и густой дым. Обойдя пещеру, он остановился рядом с С. и приказал:

— Теперь смотри на то, что ты должен увидеть.

Поднеся фонарь к лежащей Соледад, он осветил низ ее живота, до той поры скрытый в темноте. Устрашенный и завороженный, С. увидел, что вместо гениталий у Соледад светился огромный серо-зеленый глаз, наблюдавший за ним с мрачным ожиданием, с напряженной страстностью.

— А теперь, — сказал Р., — ты должен сделать то, что тебе назначено сделать.

С этого мгновения С. оказался во власти какой-то странной силы — не отводя взгляда от большого, вертикально расположенного и глядящего на него глаза, он начал раздеваться, а затем эта сила заставила его стать на колени перед Соледад между ее раздвинутыми ногами. На несколько мгновений он застыл в этом положении, со страхом и садистским ожесточением глядя на мрачный сексуальный глаз.

И тут она в диком порыве приподнялась, ее крупный рот раскрылся, как у хищного зверя, руки и ноги обвили его и сжали, подобно крюкам из плоти, и постепенно, как беспощадные щипцы, вынудили прижаться к этому огромному глазу, который, чувствовал он, мягко и эластично поддался давлению и наконец лопнул. И, ощущая, как изливается холодная жидкость, С. углубился в другую пещеру, еще более таинственную, чем та, в которой совершался кровавый ритуал, чудовищное ослепление.

Теперь, через сорок пять лет, он вновь в старом доме на улице Аркос. «Если ты не вернешься по своей собственной воле, мы возьмем на себя труд напомнить тебе о твоем долге». Так Р. предупредил С. в ту ночь 1927 года и напомнил в 1938 году в Париже, когда С. думал, что сумеет укрыться в сияющем мире науки. И снова в тишине повторяет ему: «Если ты…» Если что?

Он не знает и, возможно, никогда не отгадает, о чем речь. Но он понял, что Р. отыскал его в «Бостоне», чтобы напомнить о предупреждении. И вот он опять здесь, в запущенном старом саду.

До сих пор у него не хватало смелости взглянуть на стеклянную дверь зимнего сада. Все как будто повторялось: летняя ночь, духота, луна среди таких же грозовых туч. Но между прошлым и настоящим были несчастья и бури, остракизм и разочарование, море и сражения, любовь и пески пустыни. Что же, собственно, на самом деле повторилось в этом возвращении?

То ли из-за его особого состояния духа, то ли из-за всегда окружавшей Марию де ла Соледад тайны, или из-за чего-то вполне реального, но лунный свет казался ему зловещим и коварным. Ему померещилось, будто он находится не в саду старого, но знакомого дома в Бельграно, а где-то на покинутой планете, откуда люди, спасаясь от проклятия, переселились в другие регионы вселенной. Они бежали с планеты, на которой нет и никогда уже не будет солнечных дней и которая навечно осталась во власти бледного света луны. Но такой луны, которая благодаря своему постоянному положению приобрела силу сверхъестественную, сочетая бескрайнюю меланхолию и яростную, садистскую, но мертвящую сексуальность.

Он понял, что час настал.

Поднявшись, он пошел к двери с разбитыми стеклами, обветшавшей от времени и заброшенности. С усилием открыл эту заржавевшую дверь и направился к подвалам дома, светя себе фонарем и повторяя былой маршрут.

Он знал, что в конце лабиринта его что-то ждет. Но не знал — что.

Подъем

оказался безмерно труднее спуска, потому что тропинка была скользкая и его внезапно одолела боязнь упасть в болотистую бездну, о которой он догадывался. Он едва удерживался на ногах, ведомый одним лишь инстинктом и еле заметным свечением, сочившимся из расщелин вверху. Так он мало-помалу поднимался, с опасением, но и с надеждой, надеждой, усиливавшейся по мере того, как свет становился ярче. И все же, думал он (и эта мысль его тревожила), свет этот не такой, какой излучает солнечный день, а скорее такой, какой льется с неба, освещенного полночным солнцем, озаряющим ледяным светом полярные области; и хотя эта мысль не имела разумного основания, она утверждалась в его мозгу, доходя до того, что можно было бы назвать надеждой отчаяния: до чувства, подобного тому, что возникает в душе человека, который возвращается на родину после долгих скитаний по гиблым местам и с возрастающей тревогой подозревает, что родина за время его отсутствия могла быть опустошена каким-либо страшным бедствием, невидимыми и жестокими демонами.

Во время этого трудного подъема он сильно волновался, хотя волнение могло также иметь причиной это подозрение, от которого сжималось сердце. Он останавливался, но не садился, и не только потому, что тропа была болотистая, скользкая, но от страха перед гигантскими крысами, которые, чувствовал он, шныряли между ногами и по временам даже были ему видны в полутьме: мерзостные существа со злобными глазками, скрежещущие зубами и свирепые. Когда он почувствовал, что подъем близится к концу, уверенность в неминуемой катастрофе укрепилась — вместо того, чтобы все явственней слышать характерный гул Буэнос-Айреса, ему показалось, что все более глубокой становится тишина. Наконец он разглядел что-то похожее на вход в подвал дома. Так и было. Через отверстие в стене из полусгнивших от сырости и ветхости кирпичей он прошел в этот подвал, где сперва мог рассмотреть лишь кучи непонятных предметов, перемешанных с нанесенной дождями глиной, с осколками битого стекла, щепками и сорняками, тянувшимися вверх в жадном поиске света из щелей наверху. Он продирался сквозь эти рыхлые кучи, надеясь отыскать выход в нижний этаж здания, каково бы ни было это здание. Потолок подвала был выложен из камня и, наверно, поэтому не обрушился. Однако в нем образовалась большая трещина, сквозь которую проникал увиденный им свет, хотя и очень скудный, но освещавший это подземелье; свет, который, однако, навел его на мысль, что наверху, вероятно, не здание, как он предположил вначале, а пустырь с остатками какого-то сооружения. Щель обозначилась ясней, то была не трещина в каменной кладке, а — теперь он мог в этом убедиться — щель в старой деревянной двери, от ветхости распадавшейся на щепы. Он рассчитал, что дверь должна вести на лестницу, которой он, правда, еще не видел из-за нагромождения хлама и мусора. На одну из этих куч он попытался забраться, но когда под его ногами раскрошилось нечто не твердое, а комковатое и рыхлое, оттуда выскочила стая огромных крыс, некоторые в панике кинулись на него и по ногам и туловищу добрались до лица. С невыразимым омерзением и отчаянием он попытался их отшвырнуть, оторвать от себя. Но не мог этого сделать с той, что уже добралась до его лица: она пищала, он ощущал ее отвратительную шкуру у своих щек, и на миг глаза его встретились с красноватыми, порочными, искрящимися глазками этой юркой остервенелой твари. Не в силах сдержаться, он издал пронзительный вопль, сразу же заглушенный рвотой, — как будто он, полузадушенный, кричал, захлебываясь отвратной, вонючей жижей. Потому что рвота была не остатками пищи (он ел так давно, что и не помнил когда), а клейкой слизью, которая медленно стекала, как тошнотворная густая слюна.

Он инстинктивно попятился и оказался снова гораздо ниже, в том ровном отверстии, через которое проник в подвал или в то, что когда-то было подвалом. Крысы бросились врассыпную, и на какой-то миг он смог передохнуть, утереть рот рукавом сорочки, отбрасывая нечистые комки. Страх и отвращение парализовали его. Он чувствовал, что из всех углов этого вертепа за ним наблюдают десятки, а может и сотни крыс своими тысячелетними глазками. Неодолимое уныние снова охватило его, пронзило ощущение, что ему никогда уже не пробиться сквозь эту стену живой нечисти. Но еще ужаснее была перспектива оставаться в этом месте, где рано или поздно его сморит сон и он свалится в тину, станет добычей караулящих его крыс. Эта перспектива придала ему сил для последнего подъема. А также убежденность, что баррикада из грязи и крыс есть последнее препятствие, отделяющее его от света. В безумном порыве он сжал зубы и кинулся к выходу, бешено взбираясь на гору хлама, топча визжащих крыс, безудержно отмахиваясь, чтобы они снова на него не напали и не полезли по его телу, как прежде, и так ему удалось пробраться к деревянной прогнившей двери, которая сразу поддалась от его отчаянных пинков.