Читать книгу - "Прага - Артур Филлипс"

Адвокатская контора, где работает Невилл Говард, занимает второй этаж итальянской виллы в самом начале проспекта Андраши; первый этаж до сих пор бледен и все бледнеет розовым пережитком иных времен, красных времен, когда вилла стояла на проспекте Народной Республики, или даже времен еще краснее, когда она стояла в конце проспекта Сталина. К недовольному кудахтанью Невилловой фирмы первый этаж все еще занимает Общество венгерско-советской дружбы, которому в последнее время остается только смотреть, как его цели и идеалы исчезают после опьяняющих событий, одного за другим, и вот уже сам советский посол ищет другую работу, напрочь забыв о старых Друзьях. Члены общества прилипли к интерьерам виллы, как застенчивый плющ, они глотают злобу и сомнения, выслушивают презрительные «здрасьте» новых соседей — специалистов по рынку ценных бумаг — и глазеют в окна, которые еще принадлежат им, на декоративные деревянные скамеечки проспекта Андраши. Там, под свежим солнечным теплом и над быстро сдающим позиции снегом, молодой клиент (новоиспеченный финансовый гений) и молодой адвокат (чья звезда в фирме быстро идет вверх) держат послеобеденный совет; оба откинулись на спинку и вытянули ноги, оба греются на солнце, подставляя ему сомкнутые веки и расстегнутые пальто.

— Ему немного получше, — говорит молодой клиент. — Кажется, он был рад меня видеть, насколько можно по нему понять. Жалко. Я объяснил ему суть сделки, стоимость его доли, договоренность о попечении. Кажется, он был рад, что я обо всем позаботился, насколько он меня понял. Фффф, сложные чувства — ну, наверное, это неизбежно. Так вот. Исполнять все эти мелочи по нему — тебе, а то мои планы уже в общем определены.

— Конечно, разумеется, — говорит советник.

Весна не означает тепла в этой части Канады, но рыжий пухлый молодой человек, слегка заторможенный таблетками, с удовольствием выходит ждать на улицу, где мороз щиплет глаза. В эти последние месяцы он полюбил бывать на воздухе; после Будапешта здешняя сельская округа кажется безобидным безвременьем (кроме одного вида — из окна игровой комнаты на рассвете, — неуютно напоминающего полотно Томаса Коула «Последний из могикан»[80]). Он сидит на чемодане, не разговаривая с тихим психологом, который ждет вместе с ним. Когда приезжает микроавтобус родителей, он принимает от врача еще одну визитку и напоминания о полезных мнемоправилах для каждодневного успокоения и жмет своему доброжелателю руку. Осторожные объятия родителей — уже второе десятилетие сын кажется им печальным и непонятным, — и он погружается на заднее сиденье вместе со старым шоколадным лабрадором, которого несколько лет назад прозвал именем одной из собак Карла Первого. Он смотрит в окно на уменьшающееся здание клинической больницы, отмечает, что еще не начал мучительно скучать по времени, которое там провел, и что лишь под принуждением согласится, что таблетки не помогли: в принципе, более менее.

Последний вечер марта — лишь через неделю ты соблазнишься выпить свой вечерний стаканчик на террасе, и лишь еще через две недели сможешь поддаться этому соблазну, моментально о том не пожалев и не ретировавшись, звеня чашками и блюдцами, обратно внутрь. Но в этот последний мартовский вечер, сидя в тепле внутри «Гербо» у окна со знакомыми видами, но подальше от входа со сквозняками, под звяканье тарелок, аромат и треск кофейных зерен, пересыпаемых в медные жестянки и из медных жестянок, расслабляясь под освещенными зеркалами и зеркальным светом, привыкший к теперь уже милым угрюмым официанткам в хлорвиниловых сапогах с бахромой, задерживаясь тут на сколько угодно по пути с работы, которая тебя не волнует, туда, куда идешь, и неважно, опоздаешь ли туда и насколько, ты не много найдешь мест, где так приятно посидеть одному и выпить кофе, как в «Гербо», если тебя не раздражает несомненное преобладание шумных американцев, ведущих разговоры вроде такого:

— Нет, а вот это — смешно. Отгадай, кто появился в моей квартире вчера вечером слегка под мухой? А? Кристина Тольди. Набросилась на меня. Набросилась. Типа: «Эй, привет, давай без выпивки, возьми меня сразу». Классическая модель набрасывания. Погоди, будет значительно смешнее. В общем, я говорю: «Нет, извините меня, старая злобная ведьма, я воздержусь», — и она впадает в ярость. Нехилую. Типа, она угрожала меня убить. «Убить» — сказала. У нее есть пистолет, говорит она мне, и она собирается меня пристрелить. «Пристрелить? За то, что я отказал вам в близости?» Вообще-то, смотри, довольно смешно. И что же она делает? А? Нет версий, мистер Прайс? Ладно: она начинает целовать меня в шею. Такие мелкие клевки сухими губами. Как грызун, который слегка надкусывает, чтобы понять, насколько я соленый и можно ли меня заготовить на зиму. Ладно, я подавляю здоровое мужское желание сблевать и говорю: «Нет, правда, без выстрелов, я не собираюсь это с вами делать». Но чему нас учили мамы, а, Джон? «Пожалуйста, — говорит она. — Пожалуйста, пожалуйста». Как раз то, что мне нравится слышать от моих бешеных нимфоманок-поклонниц. Тогда я говорю: «Я ценю ваше предложение и вашу вежливость, ваши манеры безупречны, но, правда, я не собираюсь…» И вот — престо! Пистолет и правда есть. Они, знаешь ли, могут изрядно напугать, пистолеты, даже маленькие — думаю, такое определение, по справедливости надо счесть подходящим для того пистолета. «Что я сказал о ваших манерах, мисс Тольди? Помните? Так вот, в изменившихся обстоятельствах, я должен сказать…» — но тут она мне велит — я тебе сразу примерно изложу на простом английском языке — заткнуть нахуй рот, или я — она — убьет тебя.

— Меня убьет? А я-то что сделал?

— Нет, Джон, извини, это был плохой перевод. Меня. Ну, и поскольку рот у меня теперь заткнут, я не могу спросить, какие еще есть варианты, какую задачу она ставит на переговорах, как говорили у нас в бизнес-академии, не могу вычертить схему движения к положительному ответу, так что остается только крепиться. Но я знаю, что делать. Видя такой поворот, я киваю философски и начинаю расстегивать рубаху. «Ладно, ладно, мы это сделаем, ни в кого не надо стрелять», и, сознаюсь, в голове проходят такие мысли: а) это не худшее; в принципе, она могла быть еще страшнее; б) это мой крест — быть таким желанным, и в) а ведь отнюдь не исключено, что в судорогах страсти я исхитрюсь ее обезоружить. Так что я стал расстегивать рубаху и смотрю на нее таким взглядом, мол, ладно, я делаю это под пистолетом, но я не такой уж бука, так что иди поближе. И что она делает?

— Убивает тебя наповал?

— Нет, хотя догадка хорошая. Опускает ствол и начинает рыдать.

— Врешь.

— Не вру. Клянусь пакостным Богом вашего забитого неприятного народа. Просто ревет в три ручья. Что для меня уже немного чересчур, потому что я-то уже настроился с этим покончить. Начинаются всхлипы. Высх-ли-пы. Ну, я застегиваюсь и деликатненько пытаюсь забрать пистолет, типа: эй, ты же явно изрядно взвинчена, крошка, давай-ка уберем эту штуку и ты поплачешь себе вволю, а мы подождем, пока тебе полегчает, вызовем коррумпированных и бестолковых стражей закона твоей страны и посмотрим, кто предложит больше взятку. Но, как ни удивительно, она не поддается, и вроде вяло так опять наводит на меня пистолет. Ну, вялый пистолет выстрелит не хуже любого, так что я сажусь на диван и жду ее приговора, как мы дальше проведем остаток вечера. Я же говорю, я такой человек, готов лучше переспать со страшной пожилой клюшкой, чем быть застреленным пулями. Одна из моих фишек.