Читать книгу - "Мои печальные победы - Станислав Куняев"

Мне действительно страшно. П. ч. они действительно могут в с е.

Гнусный-прегнусный Дмитриев.

Фогельсон…

(Не хочу говорить все имена – сейчас.)

Уверяю Вас, это – невыносимо, т. е.: это – точнее – маловыносимо. (П. ч. я очень много вообще могу вынести!) Ряшенцев.

Злотников.

(Я защищаю – всегда – строчку о Пентагоне[122]. Очень спокойно: мол, а почему надо любить, в частности, и пентагонских?.. Ну, такая буря начинается всякий раз!..)

Эту строчку – каким-то образом – инкриминируют прямо мне…

Мне сейчас так худо, что слов нет. (Одно хорошо: ясно сказано, чем я буду «задушена». – «И не такие дарования стирались в порошок!» – Все это не выходит из моих ушей.)

Не бойтесь, с Лангустой я не виделась ни разу. А в последние 2 – 3 недели, скорее даже – 3, и не звонит.

Во вторник, как ни звал Юра Смирнов (передавая приглашение и Лангусты), я не пошла на Юрино обсуждение на Лангустиных курсах. Сказала: фирма «Заря» придет окна мыть, – не могу. Не могу с грязными окнами жить ни одного дня больше.

Но Лангустино пророчество: «Все приличные люди отвернутся от Вас!», – как видите, сбывается. Три недели уж «все приличные люди» ведут себя почти уголовно и не скрываются более, не маскируются…

(Видно, они надеются, что меня еще можно запугать?)

Я не могу описать границ моего одиночества.

Приезжайте.

У меня такая тошнотворная смесь омерзения и печали – ну, именно: тошнит, в горле ком.

Вот какое письмо неинтересное! А Ваше было – хорошее…

Я очень рада, что Вы там столько написали всего. И главное – Блока…

Ваша Т. Глушкова».

* * *

«19 августа 1978 г.

Стасик, я сегодня варю крыжовенное варенье (и доперевожу Нерис), п. ч. нет нервов, и вот я их закаляю.

Туфли я купила тоже поэтому, на самом деле: когда огорчаюсь, то надо или что-нибудь купить, или трудное варенье сварить.

А огорчил меня – больше, чем я тогда хотела говорить об этом, – Лавлинский: со своим гнусняком этим…

Баба он, а не донской казак, этот Лавлинский.

Статью свою я, в сущности, продумала – и придумала даже остроумие в ней разнообразное.

Однако не хочу я ее писать, когда уваженья к себе не вижу! Как воспитать Лавлинского?

Не могу я, чтоб меня редактировала эта гнусная «редакционная тайна», этот «доктор наук» плагиатских!

П. ч. я придумала такую теорию развития и остроумную диалектику, что мне жаль…

Теперь вот что:

поскольку все (мужчины) всегда Вам жалуются на меня и особенно – всякое приватное письмо норовят зачесть, то я думаю: вдруг и Лавлинский Вам нажалуется… Ну, так чтоб Вы знали, в чем дело.

А дело в том, что, не умея разговаривать по его домашнему телефону, в котором тараканы шуршат (как у Чехова), т. е. трещит он и грохочет, и не желая излавливать его в редакции снова (чтоб без этой гниды), – написала я ему, действительно, письмо. И вот Вам шлю копию – на случай гневного доноса. К-й очень может быть. Хотя письмо – примитивное и, по-моему, мягкое.

Вы эту копию не выбрасывайте, п. ч. не было у меня копирки более.

(Без копирки я пишу только Вам – в Москве, а все прочее я пишу с копиркой!)

А, между прочим, если Вам вдруг будет очень скучно и захочется кому-нибудь письмо написать, и поскольку я думаю уехать 22-го или 23-го аж до 4 сентября, то мой тамошний адрес:

143632, Московская обл., Волоколамский р-н, Ярополец, Турбаза МАИ, комната 30.

И вот – важно:

ни в коем разе не думайте, что Вы должны спешно читать мою рукопись[123]. Наоборот! Чем позже, тем лучше. У меня нет никакого спеху! (И Вам спешить ни к чему: тьма страниц и тоска!)

[…Насколько я думаю, в этой рукописи (лапописи) что-то, м. б., присутствует примерно во 2-й половине (или в двух третях – от конца). Но даже самые большие мои почитатели (они, конечно, очень большие, но их зато очень мало!) полагают примерно так: редкое, мол, у меня стихотворенье бывает, которое существует внятно само по себе, а вообще же что-то существует (якобы) только в потоке стишков, – тогда, мол, слышат они «ветер между ушами» (из ихних метафор!) и еще что-то там слышат…

Иными словами, это можно назвать также графоманией.

Вот почему никакого спеху нет!

Ей-богу! Правда.]

У Вашего Aп. Григорьева я уже нашла, и впрямь, одну нудность – для статьи (если она будет)…

Между прочим, ударив не в ту клавишу вместо двоеточия, предлагаю ввести знак препинанья: ,„ Три когтя. Это очень полезный знак! В письмах надо будет всегда им пользоваться!

Ваша Т. Глушкова.

Очень я жду, чтоб скорей к своим совам поехать. Как мне плохо в Москве, слов нет!

(Ал. Стройлиха, наконец, явилась тогда и очень меня распечаловала. Она, правда, смешно познакомила меня с истеричным критиком Гусевым: ну, «Харибда традиции». А он еще раз обиделся: говорит – мы, мол, знакомы. Оказалось, что нес в коктебельском поезде мой чемодан. Но я ж не знала, кто это несет, на лбу не написано! Он же думал, что бессмертный подвиг благородства (вепс есть вепс) совершал. Это было очень смешно.)»

* * *

«10 декабря 1978 г.

Дорогой Волк!

Пишу лапой. Выживу я, конечно, непременно – и жить буду долго. Так говорю я, вымирающий эвенк, и так думаю, п. ч. мало встречала я таких живучих вепсов.

Хочу домой.

(И даже – хочу работать.)

П. ч. очень ненавижу больницы.

У меня кружится голова и подкашиваются лапы, но тут все равно хуже, чем дома.

[…] Нет, сбегу я отсюда, Волк, – ничего тут нет хорошего!

Есть тут цыганка, однако, Маша, 52 лет отроду; проводником на ж/д служит. Всякие рассказы о соплеменниках начинает словами: «Ну, мы – дикие…». Говорит, что курит с 3 лет – и что, мол, ничего, и не в этом суть.

Я тоже не собираюсь бросать курить.

Вы тоже постарайтесь прожить очень долго. Чтобы мне было с кем посмеяться над теми, кто там здоровье свое берег, и чтоб было кому прилично похоронить остальных…

Если поначалу (когда-то летом) предполагалось, что я выступлю в №12 – т. е. в том же году, то теперь, поскольку речь не ранее, чем о № 3, после моей той публикации минует БОЛЬШЕ ГОДА, и что страшного – дать мне 20 страниц?!