Читать книгу - "Прогулки по Испании. От Пиренеев до Гибралтара - Генри Воллам Мортон"

Поэтический конгресс! Что за странная идея! Большинство поэтов, которых знал я, были одиночками, не отличавшимися духом общности. Мне не удалось припомнить ни одного, кого можно было бы уговорить посетить конгресс — и меньше всего конгресс других поэтов! Очевидно, испанские поэты более общительны и дружелюбны. Пока дон Мариано вел меня к поэтам, я думал, что во всем этом есть нечто опереточное: хор поэтов в Саламанке, которая сама — поэма, высеченная в золотом камне на фоне кастильских небес. Я был представлен нескольким молодым людям и паре мужчин среднего возраста — и поскольку они все выглядели весьма жизнерадостными и состоятельными, я решил, что у них наверняка имеются другие источники дохода. Они съехались с разных концов Испании. Один, выдающийся итальянский поэт, синьор Унгаретти, приехал из Италии; известный каталонский поэт Карлес Риба прибыл из Барселоны; и едва мы заняли свои места, как прибежал секретарь конгресса, размахивая телеграммой от Роя Кэмпбелла, гласившей, что он в пути. Все зааплодировали.

— Расскажи мне, в чем тут дело, Мариано, — попросил я.

— Конгресс поэтов в Сеговии, — ответил он, — имел такой успех в прошлом году, что мы решили провести свой. Идея его наполовину политическая. — Тут он принял мудрый дипломатический вид. — Мы свели вместе кастильскую и каталонскую группы. И, скажу тебе, это прекрасно сработало. Они здорово подружились.

— А что, не должны были? — спросил я.

Он с сожалением посмотрел на меня.

— Но это же Каталония и Кастилия! — сказал он. — Недоверие из-за недостаточности личных контактов с обеих сторон. Конгресс творит чудеса. Они прекрасно ладят.

Регионы Испании! Как Фердинанд и Изабелла вообще их объединили? Я посмотрел на поэтов, представляя их не испанцами, но галисийцами, басками, кастильцами, каталонцами и андалусийцами — какими, очевидно, они считали себя сами. Вне всяких сомнений, они прекрасно ладили: все перекрикивались на пределе голоса. Кастильский, как и его предок латынь, — прекрасный язык для крика и риторики. Один молодой человек открыл свой портфель и вытащил бумажное доказательство в виде интеллектуального ежеквартального журнала.

— A señorita? — прошептал я. — Она тоже?..

Мариано шепнул в ответ, что она poetisa[151].

Потом пришел секретарь и сообщил, что мы опаздываем на прием во дворце и нужно поторопиться. Он пережил несколько ужасных минут, сгоняя в кружок молодых поэтов, которые провели всю ночь в беседах и теперь разбрелись по Саламанке гасить похмелье. Некоторые, лихорадочно возбужденные и красноглазые, явно были готовы написать оду чему угодно.

Мы двинулись через площадь, то и дело останавливаясь поговорить маленькими группками, ибо мало кто из испанцев умеет ходить и говорить одновременно, и пришли наконец на крутую улочку, ведущую к роскошному дворцу, который архиепископ Фонсека построил около 1500 года. Ступени вели в большой ренессансный зал, параллельный улице, где официанты в парадном облачении стояли позади накрытого а-ля фуршет стола. Здесь нас приветствовали мэр Саламанки и ректор университета, а затем передали нас толпе профессоров и советников с женами. Были речи, фотографии со вспышкой и коктейльная вечеринка, которая могла бы происходить в Лондоне или Нью-Йорке. Я оказался втиснутым в угол бойкой маленькой женщиной, убежденной, что я итальянский поэт, а я счел меньшим злом позволить ей верить этому; на самом деле, думаю, это хорошее правило: никому не возражать на вечеринке с коктейлями.

Даже сквозь беседу сотни испанских поэтов я расслышал звук барабана и волынки во дворике внизу. Протиснувшись сквозь толпу, я выглянул из галереи во дворик, где увидел очаровательное зрелище: четырнадцать танцоров, восемь женщин и шесть мужчин, одетых в великолепные традиционные костюмы Саламанки. Женщины были в черных платьях, густо, словно куртка espada, усеянных вышитыми цветами, гвоздиками и розами, которые выступали на четверть дюйма от фона, почти как настоящие цветы. У одних танцовщиц были синие, у других розовые, а у третьих красные вставки на юбках спереди, и когда они кружились, сверкали алые нижние юбки. На всех красовались мантильи из белых кружев, а вокруг шеи — обручи из крупных золотых бусин размером с бараний горох, а невероятных размеров ожерелья из тех же бусин спадали петлями почти до талии. Мужчины были коренастые, в черных бархатных куртках до пояса и почти облегающих штанах, оканчивающихся черными петлями, которые надевались на туфли — как у епископа. Также они носили черные шелковые кушаки и черные шляпы с широкими полями и маленькими коническими тульями. Лидером группы оказался чудесный старик с брюшком, который прекрасно выглядел в своем костюме и был, сказали мне, деревенским портным и известным танцором. Он держал барабан и волынку, а мужчина помладше — майский шест.

Когда поэты собрались на балконах или расселись на дворцовых ступеньках, танцоры заняли позицию в центре дворика. Сначала они представили кадриль: мужчины и женщины лицом к липу, а вместо кастаньет использовали tapaderos, маленькие цимбалы с ручками. Пока они танцевали, старик стоял поодаль, бил в барабан и играл на волынке. Потом, передав инструменты другому, он внезапно выскочил с удивительной ловкостью в центр, а одна из красивейших девушек встала с ним лицом к лицу. Они танцевали историю о мужчине, достоинства которого насмешливо отвергаются женщиной; потом он выходит из себя, смеша ее, и наконец подходит к ней с подарком, и тогда она сдается и покоряется. Старик был великолепен. Он скакал, словно древний петушок, выпятив грудь, топотал в ярости, его обтянутые черным ноги работали, как поршни, и когда танец закончился, мы наградили его градом аплодисментов. Потом танцоры вынесли майский шест и исполнили вокруг него танец, точно такой же, как в Англии. Все, мужчины и женщины, кружились, держась за желтые и красные ленты, пока шест не был аккуратно ими обмотан.

Две американки с камерами, которые заглядывали в патио сквозь железные ворота, вошли и спросили меня по-испански, можно ли им пофотографировать. Я отослал их по-английски к секретарю, а они поблагодарили меня и похвалили мой акцент.

§ 7

Мне встретился бедный и довольно захолустный приход под названием Санто-Томас — по имени святого, которым был, как я обнаружил, не кто иной, как Томас Бекет. Маленькая романская приходская церковь со скругленными, византийского вида окнами вполне могла быть одной из массивных золотистых церквей Сирии. Ее построили в 1179 году, то есть через девять лет после убийства Томаса Бекета в Кентерберийском соборе и через пять лет после того, как Генрих II вошел туда босой в рубище кающегося грешника. Мне нравится думать, что дочь Генриха Элеонора, которая была королевой Кастилии в то время, возможно, построила эту церковь, чтобы угодить своему отцу и помочь очистить его душу.

Как-то днем мы с доном Мариано отправились искать дом, где жил в Саламанке Веллингтон, и с некоторыми затруднениями обнаружили его в редко посещаемой части города, в доме № 3 на площади Сан-Боаль. Это старый дом с деревянной галереей, окружающей дворик, и выглядит он так, словно ничего не изменилось со времен войны за Пиренейский полуостров. В нашем воображении дворик словно помнил прибытие разгоряченных юных гусар и драгунов с депешами, лязг палашей по каменным ступеням и звон шпор; и я предположил, что некоторые из поэтов захотели бы прийти сюда и написать запоздалую хвалу человеку, который выпроводил Наполеона из Испании.