Читать книгу - "Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер"

— Алло, кто говорит? — послышался высокий мужской голос.

— Это квартира Адасы Кутнер?

— Что вам угодно?

— Она может подойти к телефону?

— Ее… ее нет в городе. С кем я говорю?

— Я… один ее знакомый.

На противоположном конце провода помолчали, а затем Фишл (к телефону подошел он) повторил: «Ее нет в городе» — и повесил трубку.

Сообразив — увы, слишком поздно, — что надо было спросить, где она, Аса-Гешл двинулся, натыкаясь на столы, в сторону выхода. Итак, путь к Адасе был отрезан. Наверно, она где-то за городом. Последняя открытка, которую он от нее получил, шла полгода. В дверях кафе его остановил молодой человек с маленькой рыжей бородкой, в хасидской одежде.

— На обмен что-нибудь есть? — спросил он.

Аса-Гешл понял каждое слово в отдельности, но не общий смысл сказанного.

— Что вы имеете в виду?

— Деньги не хотите поменять? Доллары, фунты, кроны, марки. У меня вы получите больше, чем в банке.

— Простите, но у меня ничего нет. Я только что из России.

Молодой человек изучил его с ног до головы:

— Из страны большевиков, а?

— Да, оттуда.

— Плохо там дело, да?

— Да, неважно.

— Евреям не дают оставаться евреями?

— Все непросто.

— И здесь немногим лучше. У них ведь у всех на уме одно и то же: не дать нам, евреям, жить.

И с этими словами юный хасид повернулся и, поскрипывая своими тяжелыми сапогами, вразвалочку удалился.

2

Абрама дома не оказалось. К телефону подошла молодая женщина, говорила она по-польски.

— Можно узнать, кто звонит?

— Не думаю, что пани меня помнит. Меня не было в Варшаве несколько лет. Я — Аса-Гешл Баннет.

— Нет-нет, я вас помню. А я дочь Абрама, Стефа.

— Да, мы как-то встречались.

— Отца нет дома. Если он вам срочно нужен, могу дать другой номер телефона. Запишите? Он вас часто вспоминает.

— Спасибо. А у вас как дела?

— О, неплохо. Я, знаете ли, замужем. Вы будете жить в Варшаве?

— Пока да.

Аса-Гешл поблагодарил молодую женщину, повесил трубку и набрал номер, который дала ему Стефа. И вновь в трубке раздался женский голос — на этот раз постарше. Аса-Гешл слышал, как в комнате что-то обсуждают, о чем-то оживленно спорят. Доносились громкие голоса, смех. Наконец в телефон ворвался громоподобный голос Абрама, и Асе-Гешлу пришлось даже отвести трубку от уха — так громко тот говорил.

— Что?! Это ты?! — проревел Абрам. — Господи, неужели я и вправду вижу твое лицо — я хотел сказать, слышу твой голос? Слава Всевышнему, который воскрешает покойников. А у меня не было никаких сомнений, что тебя уже нет на этом свете. Был человек — и нет его. Сколько лет прошло — а от тебя ни слова. Кто-то, должно быть, потер волшебную лампу, не иначе! Где ты? Откуда говоришь? Где тебя черти носили? А я уж решил, что ты стал комиссаром и чекистом. Ну, чего ждешь? Почему не едешь? И почему молчишь? Представляю, какой переполох ты произведешь своим приездом.

— Я только что с поезда. Нахожусь в кафе на Крулевской.

— Ого, на черном рынке! А вещички где?

— Чемодан я оставил на вокзале.

— Ну, и что ж ты стоишь, как истукан? Хватай такси и приезжай. Если, конечно, у тебя на такси хватит. А нет — в трамвай садись. Я — на Свентокшиской, дом семь. Спросишь Иду Прагер, из студии. А впрочем, можешь и не спрашивать. Сам увидишь. Узнаешь по застекленной крыше. Кто дал тебе этот номер телефона?

— Твоя дочь Стефа.

— Этого не может быть. Неважно, приезжай. А как, черт возьми, ты нашел Стефу? Я и сам ее повсюду ищу. Вышла замуж и забыла, что когда-то у нее был отец. Какой же ты негодяй, что ни разу не написал. До революции, естественно.

— Почта не работала.

— Работала, еще как работала. С Адасой-то ты переписывался, черт бы тебя взял. Ну, что случилось, рассказывай. Большевиком, поди, стал?

— Пока еще нет.

— Ладно, хватит болтать, несись на всех парах.

Аса-Гешл вышел из кафе. Теперь идти стало легче. Спросив прохожего, в какую сторону ехать, он сел в трамвай и медленно поехал по Крулевской. Ворота, ведущие во двор дома на Свентокшиской, были не заперты. Аса-Гешл поднял голову, увидел свет под застекленной крышей и поднялся наверх. Стучать не пришлось; Абрам — высокий, широкоплечий, сутулый, борода с сединой, лицо багровое, точно обгорело на солнце, — стоял в дверях. Из-под кустистых бровей сверкали молодые черные глаза.

— Ты!

Абрам бросился Асе-Гешлу навстречу и обнял его. От него исходил тяжелый сигарный запах.

— Нет, видали! Вот он — прямиком из преисподней! В чем дело? Это ты вырос или я скрючился? Ничего не поделаешь, братец, я теперь старик, в этом вся штука! Ну, что стоишь в дверях, точно нищий? Входи, входи. Здесь все свои. Где тебя черти носили? Нет, вы поглядите на него, он все еще в пальто и шляпе! А я уж думал, ты теперь носишь кепку и блузу. Ну что, получил царь Николай по заслугам? Не верилось, что доживем до этого дня. Буржуями стали теперь дворники, верно? А Мессией — иудушка Лев Троцкий собственной персоной. Ну, а нам в Польше все это расхлебывать!

— Знаю.

— Знаешь? На твою долю тоже досталось? И как же тебе удалось сюда добраться, черт побери? Каким поездом? Тебе на нас, наверно, теперь наплевать, а вот мы тебя не забыли. У тебя ведь здесь сын, помнишь? Должен тебе сказать, что ты его не стоишь. Я его недавно видел, уж не помню где. Большой парень. Вылитый отец. И смышленый, чертенок. Скажи-ка, братец, — тут Абрам понизил голос, — ты Адасу еще не видел?

— Нет.

— Увидишь. Она стала еще красивее. Знатная дама. Уже несколько лет живет в Отвоцке. Она заболела, и врачи отправили ее в санаторий. С тех пор она в Отвоцке и живет — да и что ей делать в Варшаве? У нее там не дом, а настоящий дворец. Фишл сколотил целое состояние. Мускатов он прибрал к рукам и раздел догола. Деньги льются к нему рекой. А что толку? Она все равно на дух его не переносит. Где ты остановился? Жить будешь у матери? Погоди, у тебя ж ведь здесь мать, правильно?

— Да, она живет на Францисканской.

— Ты еще у нее не был?

— Нет, еще не был.

— Узнаю, все тот же Аса-Гешл! И что ты себе думаешь? Нет, учить я тебя не собираюсь. Я одно говорю: к черту все, к черту весь мир! Я такой же, как был. У меня тоже за это время были, как говорится, и взлеты и падения. Я чуть миллионером не стал, а теперь нет и гроша за душой. Доверчив — в этом все дело. Я тут чуть не окочурился — воспаление легких после гриппа подцепил; похоронная контора уже пальчики облизывала, но Всевышний рассудил иначе. Похоже, я никому не нужен — ни на небесах, ни здесь, на грешной земле. Знаешь, что бы я с удовольствием сделал? Сложил бы вещички и отбыл в Палестину. И не умирать, как старые правоверные евреи, а просто взглянуть на еврейскую землю. Как тебе Декларация Бальфура? Здесь все на улицах танцевали. Эта студия — Иды Прагер. Я, кажется, тебе говорил — великая художница! Ну, что ж ты не заходишь? Они тебя не съедят.