Читать книгу - "Эдем - Илья Бояшов"

В том-то и дело, благодетели вы мои!

Привыкали…

Я не рушусь более спиленным дубом. Плита мгновенного сна уже не накрывает меня. Мои бледно-мраморные прежде ляжки постоянная трусца по аллеям трансформировала в облитые непроходящим загаром окаменевшие жилы. Да, ходули истощились, но они закалены, как ноги гоплита[20]– сплошные мускульные переплетения, великолепный образчик для анатомических альбомов инопланетянина Леонардо да Винчи. Ботинки? Мир их праху! Фирма «Paul Smith»[21], спася от курупунии, продержалась не более года, и на илистом дне пруда остатки wonderful shoes[22]вздыхают о канувших в лету прогулках по осеннему Централ Парк. Отныне голые ступни мои преспокойно попирают колючки ядовитого пагмуса. Встреча с ползущей листрелой? Теперь не более чем неприятность! Стелящиеся по земле стебли невмона с их пираньими зубами? Препятствие легкое! Кожа подошв сделалась толста, как платформа «Dr. Martens»[23]. Своей тотальной бесчувственностью напоминает она санитаров домов престарелых. И вообще: словно плетью усердного нациста-гауптмана, вдоль и поперек отлупцована моя несчастная шкура бичом светила, которое не знает здесь уик-эндов, ободрана солнечной плеткой до подвяленного мясца, изрезана осокой и ветвями, измучена не менее отвратительными хоботками и жалами, но после всех ужасающих метаморфоз – это Брестская крепость.

Ничто ее уже не прокусывает.

Ничто не продувает.

Она одеревенела.

Надежнейший панцирь.

Одежда? Каким-то чудом обрывки продукции все того же блистательного «Paul Smith» еще не слезли – остатки покрытых моим собственным (очень обильным!) хлористым натрием рубашки и брюк липнут еще ко мне. Вечерами, перепугав водомерок – во все стороны брызжут эти нервные стрелы, – погружаясь в пруд по самые ноздри настоящим вьетнамским буйволом, я на себе стираю лохмотья, даже не удосужившись их скинуть.

Впрочем, бегать могу уже без одежды (а от кого скрывать причиндалы – от клеомы с настурцией?!).

Итак: не ожидал я уже от вечно лазоревых, подобных взгляду неаполитанских карманников, небес никакого «deus ex machina»[24]. Хотя время от времени взвивались протуберанцами мои капризы и бунты, я освоился.

Вечерами я отбрасывал в сторону мотыгу и тяпки и будоражил купанием пруд (плавунцы, водомерки, тритоны, недовольное лягушачье кваканье).

Набив свой живот свеклой и брюквой, обхватив руками колени, я таращился на левкои и пальмы – картонный, пустой до звона, словно Дума Гипербореи-Московии. Желудок – самое мое чуткое, самое капризное, самое брезгливое к «простонародному», с рождения привыкшее к пропеваемому ежедневным гимном в «файф о клок» le diner est servi[25], столь лелеемое мною, драгоценнейшее мое детище – не возражал теперь против плебейских бобов и стручков гороховых! И это после трюфелей по-провански, после живительных ручьев «бордо» и «мадам Клико», после «судачков порционных а-ля натюрель»! О, мой дворянский желудок – воистину, несчастнейший из снобов, растерявшийся в первый раз от заталкиваемого в него сырого картофеля, словно парижский аристократ от вида робеспьеровой гильотины (сейчас же, окончательно сломленный, смирившийся, брошенный на колени, наклоненный и изнасилованный, он безропотно год за годом переваривает эту преснятину, которая затем пополняет компост желто-зеленой жижей).

Да, фауна! Что я действительно все о кларкиях и гипсофилах! Болталось в деревьях (уже в самом начале повествования совсем не к добру упомянутое) павианье убогое стадце, чье амбре доставало не хуже запаха филомел.

Прохлаждались здесь две-три косули.

Совались под ноги осатаневшие от тотальной жары и скуки сурки и не менее верткие суслики.

Гигантов у деда не наблюдалось: хотя мог вполне уместиться за кактусом stenocereus thurberi и какой-нибудь сбрендивший лев, рядом с агнцем ублажающий утробу свою вечно сочной канадской травкой. Могли ведь, сообразно месту, бродить с не меньшим счастьем на мордах крокодилы-вегетарианцы, обколотые успокоительным носороги и добродушный айболитовский гиппопотам.

Впрочем, черт с ним, с гиппопотамом!

Выскочившая из тени гигантского водохлеба-бадана акула – и та меня особо бы не удивила.

Сам Бармалей – не напугал бы.

Крупные хищники в здешнем раю не водились: так, всякая мелкая разномастная тварь.

Но вот что касается твари!..

После первых своих «a hard day’s night»[26], вместе с прежними добродетелями навсегда потеряв удивление, я был настолько раздавлен, что человеческая речь в устах особо наглого кролика, одним вечерком имевшего честь наскочить на мои страдальческие ступни, не удостоилась даже ответного вздоха.

Я остался лежать размякшим овощем.

Кролик явно был недоволен («убрал бы ты ласты, братец!»), а я – полностью обесточен. Принялась бы в то время кокетничать со мной голосами своих цветов донельзя вычурная рабатка на северной аллее (прихоть старика сочетала в ней бархатцы с немезией), спела бы она мне оду «К радости», изобразила бы всеми своими сопрано и баритонами «Beat the Reaper» ужасного Фрэнка Заппы[27]– ухо мое бы не дрогнуло! Я бы даже не обернулся.

Равнодушие – к разноцветью эдемовой ловушки, к рубинам ее и яхонтам, к ядовитому солнцу этого парадизова Междуречья, к живности, ползающей и летающей, – вот что, единственное, звенело во мне, как «ля» камертона. Да пусть хоть все они поголовно, до последнего занюханного муравья, изъяснялись бы на древнекитайском и подносили мне на завтрак всё те же бобы с изяществом гномов из «Белоснежки».