Читать книгу - "Уотт - Сэмюэл Беккет"

Мы — Голлы, отец и сын, и, что самое главное, притопали из самого города, чтоб настроить пианину.

Их было двое, и они стояли вот так вот, рука об руку, поскольку отец был слеп, как столь многие его собратья по профессии. Поскольку если бы отец не был слеп, сыну не было бы нужды держать его под руку и повсюду сопровождать, нет, отец позволил бы сыну заняться своими делами. Так предположил Уотт, хотя ни лицо, ни поза отца, за исключением того, что он привалился к сыну, весьма нуждаясь в поддержке, не говорили о том, что он слеп. Но он поступал бы так, если бы хромал или просто устал по причине своего преклонного возраста. Они, насколько Уотт разглядел, не обладали фамильным сходством, но он все равно понял бы, что перед ним стоят отец и сын, даже если бы ему об этом не сообщили. Но не были ли они, возможно, просто отчимом и пасынком? Мы — Голлы, отчим и пасынок, — такие, возможно, следовало употребить слова. Однако вполне естественно, что они предпочли другие. Дело вовсе не в том, что они совсем не могли быть настоящими отцом и сыном, не напоминая друг друга хоть капельку, они вполне могли ими быть.

Как же повезло мистеру Голлу, сказал Уотт, что у него под начальством состоит сын, являющийся воплощением услужливости и само присутствие которого, хотя он мог бы честно зарабатывать свои гроши где-нибудь еще, свидетельствует о привязанности, характеризующей лучших настройщиков, и объясняет таксу значительно выше обычной.

Отведя их в комнату для музицирования и оставив там, Уотт задумался, правильно ли он поступил. Он чувствовал, что поступил правильно, но не был уверен. Не должен ли он был, возможно, отправить их восвояси? Уотт чувствовал, что любой, кто с такой спокойной уверенностью требовал пропуска в дом мистера Нотта, заслуживал пропуска за неимением точных указаний, говоривших обратное.

Комната для музицирования была большой пустой белой комнатой. Пианино располагалось у окна. На каминной полке стоял белоснежный гипсовый бюст Букстехуде. На вбитом в стену гвозде висел, подобно ржанке, раванастр.

Вскоре Уотт вернулся в комнату для музицирования с подносом, нагруженным прохладительными напитками.

К величайшему удивлению Уотта, пианино настраивал не мистер Голл-старший, а мистер Голл-младший. Мистер Голл-старший стоял посреди комнаты и, возможно, прислушивался. Уотт не воспринял это так, что мистер Голл — младший — настоящий настройщик, а мистер Голл-старший — просто несчастный слепой старик, нанятый по случаю, нет. Он, скорее, воспринял это так, что мистер Голл-старший, предчувствуя близящийся конец и желая, чтобы сын пошел по его стопам, вносит последние поправки в поспешные указания, пока не слишком поздно.

Пока Уотт оглядывался, раздумывая, куда бы поставить поднос, мистер Голл-младший завершил работу. Он закрыл корпус пианино, сложил инструменты в сумку и поднялся.

Мыши вернулись, сказал он.

Старший ничего не сказал. Уотт подумал, что тот не расслышал.

Девять демпферов осталось, сказал младший, и такое же количество молоточков.

Не связанных, надеюсь? сказал старший.

В одном случае, сказал младший.

На это старшему нечего было сказать.

Струны — в клочья, сказал младший.

На это старшему тоже нечего было сказать.

Думаю, пианино обречено, сказал младший.

Настройщик тоже, сказал старший.

Пианист тоже, сказал младший.

Это, возможно, было основным происшествием в первые дни пребывания Уотта в доме мистера Нотта.

В каком-то смысле оно напоминало все достойные упоминания происшествия, предлагавшиеся вниманию Уотта за время его пребывания в доме мистера Нотта, некоторые из которых будут описаны здесь без добавлений или купюр, а в каком-то — нет.

Оно напоминало их в том смысле, что, завершившись, не закончилось, а продолжало развертываться в голове Уотта от начала к концу снова и снова, сложнейшие взаимосвязи света и тени, переход от тишины к звуку и от звука к тишине, неподвижность перед началом движения и неподвижность после, убыстрения и замедления, приближения и отдаления, все меняющиеся детали его хода в соответствии с необратимым капризом его свершения. Оно напоминало их пылом, с которым нарастило чисто пластическое содержание и постепенно утратило в чудесных процессах истечения света, звука, импульса и ритма весь смысл, даже самый буквальный.

Таким образом, сцена в комнате для музицирования с двумя Голлами вскоре перестала означать для Уотта настраивавшееся пианино, туманные семейные и профессиональные узы, обмен более-менее внятными суждениями и так далее, если она действительно когда-либо это означала, и стала простым примером подчеркивания тел светом, движения — неподвижностью, звука — тишиной, а подчеркивания — подчеркиванием.

Эта хрупкость внешнего смысла оказала дурное воздействие на Уотта, поскольку заставила его искать какой-то иной смысл того, что произошло, в образе того, как это произошло.

Наиболее скудный, наименее вероятный удовлетворил бы Уотта, не видевшего значения и не подыскивавшего истолкования с возраста четырнадцати-пятнадцати лет и жившего, по правде сказать ужасно, среди поверхностных ценностей всю свою зрелую жизнь, по крайней мере поверхностных для него. Некоторые видят плоть прежде костей, некоторые видят кости прежде плоти, некоторые никогда не видят костей, а некоторые никогда не видят плоти, никогда-никогда не видят плоти. Но что бы Уотт ни увидел с первого взгляда, этого было достаточно для Уотта, этого всегда было достаточно для Уотта, более чем достаточно для Уотта. И он с возраста четырнадцати-пятнадцати лет не испытывал буквально ничего, о чем впоследствии спокойно бы не сказал: Именно это тогда и произошло. Он припоминал, без малейшего удовлетворения, а как обычное дело, случай, когда в лесу ему явился его умерший отец в подвернутых выше колен штанах и с башмаками и носками в руках; или случай, когда он, с изумлением услышав голос, довольно хамовато подначивавший его свести счеты с жизнью, едва не угодил под телегу; или случай, когда он, сидя в одиночестве в лодке вдали от берега, вдруг почуял цветущую смородину; или случай, когда пожилая дама благородного воспитания — кандидатура выгодная, поскольку одна нога у нее была ампутирована выше колена, которую он не менее чем в трех разных случаях донимал своими ухаживаньями — отстегнула деревянную ногу и отложила костыль. Здесь не намечалось никакой тенденции со стороны отцовских штанов, к примеру, рассыпаться в целый букет обличий, серых, нерешительных и наверняка вот-вот прорвущихся, или со стороны отцовских ног раствориться в фарсе своих свойств, нет, отцовские ноги и штаны, увиденные тогда в лесу и перенесенные затем в разум, оставались ногами и штанами, и не просто ногами и штанами, но отцовскими ногами и штанами, то есть сильно отличавшимися от всех прочих ног и штанов, которые Уотт когда-либо видел, а в свое время он повидал немало как ног, так и штанов. Происшествие же с Голлами, напротив, столь стремительно перестало даже с грехом пополам означать двух мужчин, пришедших настроить пианино, настраивающих его, обменивающихся парой слов, как это делают люди, и уходящих, что, казалось, скорее принадлежало к какой-то истории, услышанной задолго до этого, к мгновению из жизни другого, не так рассказанного, не так услышанного и больше чем наполовину забытого.