Читать книгу - "Метеоры - Мишель Турнье"

В том факте, что глубокие дебилы сохраняли в нетронутом виде весь свой фонетический запас, вообще-то не было ничего из ряда вон выходящего, поскольку они никогда не учили родной язык, отделяющий неиспользуемую часть этого запаса и вызывающий ее ликвидацию. Но какую природу и какую функцию приписать этим лингвистическим корням, сохранение которых представляло еще одну аномалию? Речь шла не о языке, думал Ларуэ, а о матрице всех языков, об универсальном и архаичном лингвистическом фонде, об ископаемом языке, оставшемся в живых благодаря аномалии, родственной тем, что сохранили в живых мадагаскарского целаканта и тасманского утконоса.

Сестра Беатриса, пристально следившая за исследованиями Ларуэ, пришла к мысли, которую она остерегалась выражать публично, зная, что в ней увидят очередную мистическую грезу. Не просто какой-то язык, а гораздо больше, возможно, думала она, речь идет о первородном языке, на котором говорили между собой в земном раю Адам, Ева, Змий и Иегова. Ибо она отказывалась признать, что идиотизм этих детей абсолютен. Она хотела видеть в нем только смятение существ, созданных для другого мира — возможно, для лимбов, средоточия невинности, и вырванных из него, изгнанных, сброшенных на безвидную и безжалостную землю. Изгнанные из рая, Адам и Ева до конца жизни, должно быть, выглядели недоумками, на холодный и трезвый взгляд собственных детей, прекрасно приспособленных для мира, в котором они жили, где люди рождаются в муках и умирают в труде. Кто знает, возможно, райский язык, на котором еще говорили между собой их родители, звучал в их земных ушах невнятным шумом, как у тех эмигрантов, что так и не смогли усвоить язык приемной родины и позорят своих детей акцентом и синтаксическими ошибками? Также и мы не понимаем, как общаются между собой глубокие дебилы, а все потому, что наш слух закрыт для этого священного наречия из-за вырождения, начавшегося с утратой рая и увенчанного великим столпотворением Вавилонской башни. В этом вавилонском состоянии пребывает сейчас человечество, разделенное на тысячи языков, владеть которыми в полном объеме не может ни один человек. Таким образом сестра Беатриса возвращалась к Пятидесятнице, составлявшей, в ее глазах, величайшее чудо, высшее благословение, обещанное Благой Вестью, воплощенной во Христе.

Но если сестре Беатрисе хватало сил, чтобы возвеличивать своих глубоких дебилов, то, навещая детей из четвертого круга, последних, безымянных, являвших худшие человеческие уродства, рожденные взбесившейся природой, она поневоле в душе признавалась, что близка греху отчаяния. Поскольку они не выходили и не издавали ни малейшего звука, для них в цокольном этаже разместили настоящую жилую ячейку с кухней, душевыми, сестринской и просторным дортуаром на двадцать пять кроватей, из которых, к счастью, больше половины обычно пустовало.

Большие дебилы, неспособные идти и даже стоять, лежали на дырчатых шезлонгах, задрав к подбородкам костлявые коленные чашечки, и походили на скелеты, на мумий, чья голова, висящая на шее перезрелым плодом, приподнималась, слабо качаясь и бросая входящему поразительный взгляд, горящий злобой и глупостью. Потом туловище возобновляло прерванное на минуту качание, иногда сопровождаемое неясным и хриплым воем.

Преданность, в которой нуждались эти человеческие обломки, была тем более изнурительна, что от них нельзя было ждать ни малейшего проявления симпатии, ни чувств вообще. По крайней мере, так утверждали воспитательницы, посменно дежурившие в этой коматозной атмосфере, где плавал приторно-детский запах писанья и кислого молока. Иного мнения придерживалась сестра Готама, уроженка Непала, заброшенная в четвертый круг с незапамятных времен и, в отличие от своих коллег, не покидавшая его никогда, как и сами больные. Она обладала сверхчеловеческой способностью молчать, но когда посетители безапелляционно высказывались о калеках, ее большие темные глаза, занимавшие половину бескровного лица, вспыхивали страстным протестом. При этом она не разделяла добровольно-экзальтированного провидческого дара сестры Беатрисы, всегда испытывавшей при виде нее смешанное чувство восхищения и неловкости. Конечно, совершенно подвижническая жизнь сестры Готамы, без отвращения и без устали кормившей, обмывавшей и баюкающей отвратительных монстров, была полна несравненной святости. Но сестра Беатриса не могла принять отсутствие преодоления, выхода в другие сферы, трансцендентности, которые она угадывала за этой жизнью. Однажды она сказала непалке:

— Конечно, эти больные — не просто бессловесный скот. Будь это так, не были бы они стерты с лица земли. Каждый человек с пламенем жизни получает и огонек разума. И если бы вздумал Господь рассеять столп тьмы, воздвигнутый вокруг них, они возвестили бы нам такие неслыханные истины, что те, вероятно, не уложились бы у нас в головах.

При этих словах на лице сестры Готамы появилась бледная снисходительная улыбка и голова ее обозначила легкое отрицательное движение, не ускользнувшее от сестры Беатрисы. «Это Восток, — подумала она с легким стыдом. — Да, Восток, восточная невозмутимость. Все дано, все конкретно, и никаких полетов. Никаких устремлений ввысь».

В то время сестра Готама опекала всего лишь дюжину постояльцев, и большинство из них были просто микроцефалы или атипические идиоты. Единственным примечательным пациентом был четырехлетний мальчик-гидроцефал, чье тщедушное тело казалось простым придатком огромной треугольной головы, где гигантский лоб нависал над крошечным лицом. Лежа на спине абсолютно горизонтально, мальчик едва шевелился, проводил по окружающим предметам «бреющим» взглядом, или, как выражаются специалисты, взглядом в виде «заката солнца», от напряженности и серьезности которого становилось не по себе.

Но папки, наполнявшие большой канцелярский шкаф отделения, свидетельствовали о том, какие почти нечеловеческие уродства доводилось встречать сестре Готаме в прошлые годы. Она воспитывала целосома, внутренности которого были обнажены, двух эксенцефалов, мозг которых развился вне черепной коробки, одного отоцефала, у которого сросшиеся воедино уши соединялись под подбородком. Но самыми устрашающими были монстры, словно сошедшие со страниц мифологии, которую они иллюстрировали с устрашающим реализмом, вроде циклопа — с единственным глазом над носом, или мальчика-русалки, ноги которого сливались в единую мощную конечность с веером из двенадцати пальцев на конце. Сестра Беатриса не успокоилась, пока не выудила из скрытной Готамы хоть какое-то — пусть даже самое скудное — разъяснение относительно призвания, которое удерживало ее у изголовья этих чудовищ, а также того знания, которое она смогла извлечь из столь долгого и странного знакомства. Обе женщины вечер за вечером вышагивали по садам Звенящих Камней в терпеливых прогулках. Говорила в основном сестра Беатриса, а непалка отвечала ей улыбкой, в которой читалась самооборона и легкая досада на то, что ее так долго удерживают вдали от подопечных, и мягкое терпение, с которым она всегда встречала посягательства извне. Сестра Беатриса, воображавшая индийский пантеон в виде зверинца из идолов с хоботами и головами бегемотов, опасалась найти в сердце своей подчиненной следы этих языческих аберраций. То, что она почерпнула из этих бесед, поразило ее своей необычностью, глубиной и созвучностью выводам доктора Ларуэ.