Читать книгу - "Брачные узы - Давид Фогель"

— Что вы здесь делаете?

— Я, знаете ли, господин сосед, желудок у меня расстроился. Понос страшный.

— Так бегите же, бегите в коридор!

И он протянул руку, чтобы взять свои брюки, которые опознал в руках соседа. Тот отдал их с таким видом, как будто дарил ему:

— Возьмите, прошу вас, и не подумайте греха какого-нибудь…

Он повернулся к своей койке, выдернул из-под одеял собственные брюки и стал в них облачаться. Гордвайль все еще держал брюки в руках. Отчего-то он почувствовал угрызения совести и проговорил, словно оправдываясь:

— Я… мне они нужны самому… Других-то у меня нет, вот и…

— Очень хорошо вас понимаю, конечно, конечно! — согласился с ним сосед и вышел.

Тем не менее Гордвайль проверил остальную свою одежду; все оказалось в наличии. Тогда он снова лег. Но сон уже не шел к нему. Сосед почти сразу вернулся и тоже улегся.

— Который сейчас час может быть примерно? — спросил Гордвайль.

— Не знаю! — отрывисто рявкнул в ответ сосед, словно обидевшись, и повернулся к Гордвайлю спиной.

Гордвайль лежал навзничь, с открытыми глазами. Время текло медленно, неслышно, под надзором далеких часов, рассеянных по всей земле. Здесь часов не было, и не было никакой возможности убедиться в том, что время не остановилось, растворившись в черноте ночи снаружи и во всхрапываниях, раздававшихся тут и там в зале. И не было никаких доказательств тому, что он, Гордвайль, находится здесь только со вчерашнего вечера. Кто сможет поручиться в этом? Можно подумать, что он здесь уже целую вечность, и никто не сможет доказать обратное. В любом случае, он ясно ощущал, что связан со всеми этими спавшими вокруг людьми, близок с ними некоей внутренней близостью, что он один из них. Более того, он чувствовал себя защищенным в каком-то смысле, уверенным в себе, по причине своего нахождения вместе с ними. Нищие люди, дошедшие до предела убожества, способные на любую выходку и вместе с тем достойные любви и жалости и еще достойные того, чтобы дарить любовь и жалость сами. В жизни каждого человека хотя бы однажды наступает момент, когда он чувствует внутреннюю связь со всеми остальными людьми, где бы они ни находились и сколько бы их ни было, без единого исключения. Есть такие, кто чувствует это, находясь в здравом уме и трезвой памяти, а есть кто ощущает это словно сквозь какую-то дымку, близко-близко подойдя к тому, чтобы что-то понять, будто во внезапном озарении, которое сразу же и гаснет, но миг такой бывает у каждого человека.

Мысли Гордвайля потекли и безотчетно, без ясной связи, перешли к Лоти, к той Лоти, у которой такие красивые руки, такие нежные-нежные, и которую давит какая-то скрытая боль, вытягивающая из нее все соки. Сердце его смягчилось при воспоминании о ней. Он неясно ощутил связь между своим положением и страданиями Лоти, хотя и не мог бы определить природу этой связи. Тогда он подумал о Тее, без горечи, без какой-либо злобы, а наоборот — с известной грустью и полным умиротворением.

Он взглянул на окна, казавшиеся зияющими черными впадинами на светлой стене. Была еще глубокая ночь. Хорошо бы еще немного вздремнуть, сказал он сам себе и смежил веки. Но в тот же миг в трубах проснулся знакомый вчерашний стук, который сейчас, в сонном безмолвии, казался особенно назойливым и досаждающим. Народ начал просыпаться, зевая и кашляя. Все одевались с непонятной торопливостью, как будто у них совсем не оставалось времени. Сосед бросил вожделеющий взгляд на брюки, которые надевал Гордвайль, и спросил его без малейшего смущения, хорошо ли тот спал.

Внизу, после умывания и трапезы, состоявшей из того же ломтя хлеба и той же бурой похлебки, усеянной черными зернышками тмина, что и вчера, все стадо было выведено на улицу, черную и холодную, после чего все разошлись в разные стороны. Было полшестого утра. Гордвайль медленно поплелся в центр, и, когда дошел до Ринга, уже рассвело и улицы наполнились обычным гулом. Он обнаружил в одном из карманов чудом завалявшийся шиллинг, наличие которого совершенно вылетело у него из головы, и свернул к маленькому кафе, радостный, как будто, только что возвратившись с чужбины, он наконец снова оказался в родных местах. По прошествии часа, проведенного в кафе, он вдруг преисполнился какой-то внутренней тревоги, заставившей его покинуть кафе, хотя он и не знал еще, куда направит свои стопы. Пошел к Кертнерштрассе, бездумно задерживаясь у витрин, увидел на часах в лавке часовщика, что девять уже было, и безотчетно ускорил шаг. В начале Йоханнесгассе машинально остановился, но тут же опомнился и в тот же миг бросился вперед, как если бы кто-то сильно ударил его в спину. Вместе с тем он продолжал ступать по тому же тротуару, опустив голову по своей привычке и сунув руки в карманы пальто. «Пойти домой как вчера?» В этот момент кто-то преградил ему путь. Он поднял глаза и увидел Тею, стоявшую перед ним и улыбавшуюся. Смутившись, он хотел было посторониться, но она схватила его за руку.

— Ты что, кролик? — сказала она так просто, как будто между ними ничего не произошло. — Куда ты делся? Почему не приходишь домой?

Гордвайль стал что-то бормотать, опустив глаза:

— Я… я думал… То есть вот только сейчас я хотел…

Гримаса издевки появилась на ее лице. Она оглядела его с ног до головы, не произнося ни слова.

У Гордвайля вдруг вырвалось:

— У тебя не найдется сигареты?..

Так он, возможно, хотел показать, что не держит на нее злости.

Tea открыла сумочку и протянула ему требуемое.

— Пойдем, проводишь меня до Йоханнесгассе, потом вернешься домой.

Гордвайль подчинился. Маленький, растерянный, шагал он подле жены без единой мысли в голове. Затем повернул назад и пошел в сторону Кляйнештадтгутгассе.