Читать книгу - "О героях и могилах - Эрнесто Сабато"

У матери Макса, женщины лет сорока, еврейки, тип был совершенно славянский – черноволосой, смуглой славянки. Не знаю, была ли она красива, но уж точно обворожительна – никого не оставляли равнодушными ее жгучие глаза, словно бы пылавшие огнем страсти, и история ее жизни. Излишне говорить, что Макс ничем не напоминал мать: и внешность, и характер он унаследовал от отца.

Надя была очаровательна, и меня она, наверно, больше всего пленила своей историей. Мать ее была студенткой-медичкой в Санкт-Петербурге и вместе с Верой Фигнер участвовала в создании «Земли и Воли». Как многие другие студенты, оставила занятия, чтобы вести революционную пропаганду среди крестьян, и, когда царизм, после серии покушений, решил расправиться с их движением, в конце концов бежала за границу. В Цюрихе познакомилась с молодым революционером по фамилии Исаев, от их брака и родилась Надя. Детство и юность Нади прошли в скитаниях по разным странам Европы, пока семья не возвратилась в Швейцарию, где Надя вышла замуж за «вечного студента»-медика по фамилии Штейнберг. Вместе с мужем она приехала в Аргентину, здесь окончила медицинский факультет и, энергично трудясь, воспитывала сына и кормила всю семью.

Со слегка татарскими чертами лица, темными, прямыми волосами, разделенными посредине пробором и собранными на затылке в пучок, Надя как будто сбежала из какого-то русского фильма.

– Но все же откуда вы родом? – однажды решился я спросить.

– Мы родом из края погромов, – с улыбкой ответила она.

И все же, со временем, узнав евреев более основательно, я стал замечать, как иногда пожатие плеч у Нади или жест рукой вносит мимолетную, но бесспорную поправку в ее славянский облик. И тогда я убедился, что подобные черточки присуши многим евреям вроде семьи Штейнбергов: лицом они часто похожи на славян или на татар, пьют чай из старинных семейных самоваров, преклоняются перед Пушкиным, или Гоголем, или Достоевским (которых читают по-русски); и вдруг, когда уже кажется, ты привык к ним, как к полумраку слабо освещенной комнаты, под явными, определенными контурами проступают черты народа с тысячелетней историей – черты не всегда даже внешние: едва заметный оттенок в улыбке или в голосе, своеобразие в мыслях или в поступках. Так, на суровом славянском лице внезапно появлялась печальная улыбка, словно из-под маски могучего воина выглянула хрупкая, боязливая девушка. А порой в Надином пожатии плеч чувствовалось ироническое недоверие к миру «гоим»[162], некое горестное разочарование и безмолвное воспоминание о трагических событиях. И эти физические или духовные черточки, слегка оттенявшие славянское лицо, как тонкие, изящные штрихи, которыми художник обогащает первоначальный эскиз, часто проявлялись и в особой еврейской форме логического рассуждения – вопреки мнению большинства в ней очень мало строгого рационализма: если логика основана на утверждении, что А равно А, то еврей предпочитает утверждение в форме вопроса: «почему А не должно быть равно А?» – и при этом пожмет плечами, как бы снимая с себя ответственность, ведь никогда не знаешь, как и за что могут начаться гонения. И это пожатие плеч, эти жесты, недоуменные складки на лбу искажают и осложняют логический закон тождества смутными чувствами, скрытой иронией, оговорками и умолчаниями, которые столь же отдаляют еврея от чистого рационализма, как прустовский анализ чувств далек от трактата по психологии.

Как бы там ни было, благодаря Наде я научился любить и понимать эту огромную страну пьяниц и нигилистов, жуликов и чахоточных, бюрократов и генералов, какой была царская Россия.

Макс познакомился с Фернандо субботней ночью 1928 года в одном из клубов в Авельянеде, называвшемся «Рассвет», где Гонсало Пачеко читал доклад на тему «Анархизм и насилие». В ту пору проблема эта горячо обсуждалась, особенно в связи с покушениями и налетами Ди Джованни. Но и сами дискуссии представляли немалую опасность – большинство участников приходили вооруженные, кроме того, анархистское движение разделялось на фракции, смертельно ненавидевшие одна другую. Было бы грубой ошибкой представлять себе – как делают люди, видящие революционное движение издали или извне, – что все его участники принадлежат к одному определенному типу; это ошибка в перспективе, вроде той, какую мы совершаем, приписывая некие определенные атрибуты чему-то, что мы назвали бы Англичанином с большой буквы, помещая на одну полочку столь разных людей, как, например, Бруммель[163]и ливерпульский портовый грузчик, или утверждая, что все японцы одинаковы, не зная или не замечая индивидуальных особенностей; тут имеет место некий психологический эффект – находясь снаружи, мы улавливаем только общие черты (то, что находится на поверхности и бросается в глаза), но тот же эффект действует в обратном направлении, когда мы находимся внутри некоей человеческой общности и замечаем лишь различия (тут и впрямь важнее видеть особенности индивидуальные).

Однако же в среде анархистов гамма характеров была бесконечна. Были там толстовцы, не употреблявшие мяса, являясь противниками всякого убийства, и они же очень часто были эсперантистами и теософами; были сторонники насилия в самых его жестоких формах, считавшие, что с Государством можно бороться, только применяя силу, или же, как в случае Подеста, дававшие таким образом выход своим садистским инстинктам. Некоторые интеллектуалы или студенты приходили к анархизму, как Фернандо, через чтение Штирнера[164]или Ницше, обычно то были заядлые асоциальные индивидуалисты, которые в дальнейшем нередко примыкали к фашизму; были малограмотные рабочие, тянувшиеся к движению, влекомые инстинктивной надеждой. Были недовольные, разряжавшие здесь свою ненависть к хозяину или к обществу и нередко сами потом превращавшиеся в безжалостных хозяев, когда им удавалось несколько разбогатеть или поступить на службу в полицию; были и люди чистейшей души, люди добрые и великодушные, которые при всей своей доброте и чистоте душевной могли стать участниками покушения и убийства, как в случае Симона Радовитского, – своеобразное чувство справедливости побуждало их убить человека, которого они считали виновным в гибели женщин и детей. Были и любители легкой жизни, которые неплохо устраивались в анархистской среде, бесплатно питались и жили у товарищей, а порой и обкрадывали или отбивали жену, и, если хозяин дома, пострадавший от их наглости, робко высказывал упрек, ему с презрением отвечали: «Послушай, товарищ, да какой же из тебя анархист?» Встречались также бродяги, приверженцы вольной жизни, солнца и просторов, – с заплечным мешком они странствовали по разным краям и проповедовали благую весть, работая на уборке урожая, ремонтируя мельницу или починяя плуг, а ночью, в бараке для пеонов, обучая неграмотных читать и писать или толкуя им простыми, но страстными словами о пришествии нового общества, где бедняки не будут знать ни унижений, ни горя, ни нужды, или читая им страницы из книжек, которые носили в своем мешке – писания Малатесты для итальянских крестьян или Бакунина, – а молчаливые их слушатели, утомленные трудовым днем от зари до зари, потягивали мате, сидя на корточках или на бидонах из-под керосина, и, может быть, вспоминали итальянскую или польскую деревушку, предаваясь этим чудесным грезам, всей душою желая верить, однако (зная суровую действительность будней) чувствуя их несбыточность, подобно тому как удрученный горем человек мечтает о воздаянии в раю; и среди этих пеонов-иммигрантов, возможно, находился какой-нибудь местный парень, думавший о том, что Бог сотворил землю, и небо, и звезды равно для всех, бедняк аргентинец из тех, кто тоскует по прежней гордой, свободной жизни в пампе без проволочных оград, аргентинец – индивидуалист и стоик, который в конце концов усваивал благую весть, принесенную апостолами с непривычно звучащими именами, и уже навсегда отдавался учению, сулившему надежду.