Читать книгу - ""Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн"

Петер.

Начать новую игру. Потому что, честно говоря, можно дойти до отчаянья, декламируя бюхнеровского «Дантона».

Ссылка на Бюхнера - ключ ко всему этому отрывку. Дело в том, что в «Смерти Дантона» заключенные (в первой сцене третьего действия) долго дискутируют о существовании или не существовании Бога. Три последние реплики в этом споре таковы (Бюхнер, стр. 120-121):

Пейн.

<...> Устраните несовершенство мира, и только тогда вы явите людям бога. Спиноза попытался это сделать. Можно отрицать зло, но не страдания; только разум может доказать существование бога - чувство против этого восстает. Заметь себе, Анаксагор: почему я страдаю? - на этом вопросе зиждется атеизм. Малейшая судорога страдания - пронзи она всего один какой-нибудь атом - раскалывает космос пополам.

Мерсье.

А как же тогда быть с моралью?

Пейн.

Сначала вы выводите бога из морали, а потом мораль из бога!.. Красивый круг, очерченный циркулем и сам себя лижущий в задницу[14]. Я вот не знаю, существуют ли зло и добро вообще, и тем не менее не вижу необходимости менять свое поведение. Я действую так, как того требует моя природа: что ей подходит, то для меня хорошо, и я это делаю; что ей претит, то для меня плохо, и я этого не делаю и возмущаюсь, когда оно встает мне поперек пути. Вы можете, как говорится, блюсти добродетель и бороться с так называемым пороком, но презирать из-за этого своих противников - жалкая роль! <...>

Эро.

О мудрый Анаксагор, ведь можно сказать и так: если бог - это все, то он должен быть в то же время и своей противоположностью, то есть совершенством и несовершенством, злом и добром, блаженством и страданием; правда, сумма тогда получится равной нулю, все взаимно сократится, и в итоге будет — ничто.

Персонажи Янна приходят - на этом этапе - к сходному выводу: «Мы-таки пришли к единству: все тщетно. <...> Ибо сходить к проститутке - не менее тщетно, чем написать драму». А еще они рассуждают о том, каким в таком случае могло бы быть произведение искусства (тут разговор снова заходит в тупик):

Ханс.

И все же было бы оригинально вывести на сцену человека, каким он проявляет себя во всех, всех без исключения жизненных стадиях.

Эмиль.

Мы подсказали тебе новый сюжет?

Ханс.

Нет. <...>

Новый поворот темы (ЧАСТЬ В?) начинается с реплики Эмиля: «Разве у нас не осталось козырей?» (из которой становится ясно, что под «козырями» здесь понимаются гении мировой культуры, потому что до этого речь шла о Бюхнере, а сразу после начинается разговор о Кристофере Марло, который «трубным гласом своих слов мог бы обрушить все мироздание...» и о Микеланджело.

Петер обвиняет Ханса в приверженности каким-то житейским порокам, несовместимой, по его мнению, с высокой миссией Мастера (здесь опять возникает мотив единства противоположностей, открывавший фугу):

Если бы ты не ждал от гениальных мастеров спасительного блага и того полного, нерасщепленного завершения несовершенного земного мира, что возможно лишь благодаря надежным законам собственных душ, - чем был бы тогда божественный гений?

Ханс отвечает, что гении прошлого действительно хотели научить людей новым законам, но - не противоречащим земному двойственному миру. Однако, по мнению обывателей, сами они были «расточителями» и «свиньями» и убедить «среднестатистического человека» ни в чем не могли:

<...> они приходили, чтобы построить новый мир, хотели вдохнуть в ленивые тела жар, научить их новым законам, истребить наше влечение к какому-то иному совершенному миру. Они не были услужливо-приятными, как таланты <...> По их мнению, человек, который покупает для себя золото и жемчуга, - расточитель; другой, предпочитающий лизать девкам животы и ляжки, - свинья. Устоявшиеся понятия - засов перед дверью, которая могла бы привести к дальнейшим размышлениям. <...> Короче: невозможно написать такую книгу, которая убедила бы этот сброд среднестатистических человекосамцов в простой истине - что они не правы. <...> Он [такой человекосамец. - Т. Б.] неправильно поймет Бюхнера и воскликнет: «Бога нет!»

В центральной, третьей части (ЧАСТЬ С?) рассматривается - парадоксальным образом - отношение между Богом и мастерами. Мастер оказывается помощником и в каком-то смысле творцом Бога:

Ханс.

Бог стал для нас существом великим, мудрым, ребячливым и прекрасным, но беспомощным - обремененным бесконечно болезненным душевным недугом. Наше отношение к нему уже не может быть конвенциональным. Мы вынуждены отказаться от надежды, что Он будет нам помогать; более того, мы должны отдать в се свои силы и способности в помощь Ему... <...> ...всевозвышенное подчинено форме, причем - статически связанной... Ни один сон и ни одно блаженное видение не предстают перед вами бестелесными. Пространство вокруг вас сплошь заставлено мысленными образами. <...> Поэтому я вправе сказать, что гений может открыть для нас новые миры. Здесь мы вплотную соприкасаемся с элементами веры. <...> Между Ним и нами существует некое подобие. Наше сообщество в этом мире никогда не превзойдет численностью сборище безрассудно-желающих. Но как Бог вечен, так же и наши произведения сохраняются очень долго. <...> Бог уже стал для нас глиной, отданной в наши руки: наши слезы формуют его, наш смех моделирует, судорога наших ладоней убивает его застывший контур.

Четвертая часть (ЧАСТЬ В'?) начинается со слов Петера: «Что есть преступление?» Здесь происходит обращение темы, наиболее полно изложенной в части В. Вновь возникает мотив «мальчиков Микеланджело», которые, как теперь объясняется, служили Мастеру образцами для создания зримого образа Бога:

Ханс.

Но Бога мы находим только в Его изображениях. <...> Во всем, что бы он ни делал, мастер свидетельствовал только о себе, а если ему и удавалось окликнуть и назвать по имени - осветляя - самое пылкое, он называл действующую в нем силу. <...> Потому Бог - это юное тело; потому Он - пылкий друг Микеланджело; потому Его мягкая кожа покрывается мурашками, когда Он оказывается на свету в гигантском соборе. <...> И все же мы можем хотеть только одного, можем жить лишь одним - стремлением уподобиться этой наивысшей мере: отображению нашей души из какого-то иного мира! <...> потому-то и верую, потому и кричу: потому что они [мастера. - Т.Б.] едины, недостижимо превосходят других умениями, но при всем том печальны, исполнены горечи, им не свойственны жесты ликования. Без всякого повода - не из-за страха - в них бодрствует боль...