Читать книгу - "День независимости - Ричард Форд"

– Правда?

– Будь уверена. Этой ночью я думал о том, что мы с тобой миновали некое распутье и пошли в неверном направлении.

Что-то в фоновом рокоте Саут-Мантолокинга внушает мне мысль, что я слышу, как прибой вздыхает и валится на берег, – в душном вестибюле «Зверолова» этот звук кажется райским, вожделенным, – не исключено, впрочем, что причина в подсевшей батарее телефона Салли.

– Мне кажется, кое-что нам следует делать совсем иначе, – говорю я.

Салли отпивает «Фюме-Блан», не отведя трубку от губ.

– Я обдумала то, что ты сказал о любви. И решила, что ты был очень честен. Но, кажется, и очень холоден. Ты не считаешь себя холодным, м?

– Ни от кого еще не слышал, что я холодный человек. Хотя о массе других моих недостатков мне рассказывали. (О некоторых – совсем недавно.)

Кто бы ни исполнял в гостиной «Колыбельную Бёрдлэнда», теперь он или она переходит на «Счастливого странника», играя в темпе аллегретто, придавая тяжелым басовым нотам монотонное, металлическое звучание. И, сыграв два такта, бросает. Мужчина на веранде смеется и говорит: «По-моему, я сам – счастливый странник».

– После полудня у меня появилось на этот счет очень странное чувство, – говорит Салли. – Насчет того, что сказал ты и что наговорила тебе я о твоей увертливости и ловкости. Конечно, в тебе это есть. Но с другой стороны, если я питаю к тебе сильные чувства, не следует ли мне просто следовать им? Если мне представится такая возможность? По-моему, в молодости я лучше во всем разбиралась. И всегда думала, что могу, если потребуется, изменять ход событий. Ты не говорил, что у тебя есть приливное что-то такое по отношению ко мне? Прилив там точно присутствовал.

– Я сказал, что ощущаю прилив влечения к тебе. И я его ощущаю.

Пожалуй, нам лучше обойтись сейчас без обсуждения ловкости и уверток. Кто-то – женщина – громко запевает дрожащим голосом: «Боллс-ди-ри, боллс-ди-ра», а затем смеется. Возможно, та, горластая, в платье в горошек, что так дико таращилась на меня.

– А что это значит – «приливное влечение»? – спрашивает Салли.

– Это трудно облечь в слова. Просто такое сильное, устойчивое чувство. В его присутствии я нисколько не сомневаюсь. По-моему, объяснить, что тебе нравится, труднее, чем что не нравится.

– Ну, – почти печально произносит Салли, – прошлой ночью я думала, что и меня тащила к тебе какая-то волна. Да не дотащила. Поэтому я не очень уверена, что так все и было. Вот об этом я и размышляла.

– Если она тащила тебя ко мне, в этом же нет ничего дурного, правда?

– Я и не думала, что это дурно. Просто я начинаю нервничать, а для меня это непривычно. Нервозность не в моем характере. В общем, я села в машину, поехала в Лейквуд и посмотрела «Мертвых»^[88]. А потом отправилась в ресторанчик «У Джонни Матасса», где мы с тобой впервые встретились, и заказала радиччио с грибами.

– Тебе полегчало? – спрашиваю я, теребя пальцами два билета на «Энни» и гадая, не меня ли напомнил Салли герой «Мертвых».

– Не вполне. Нет. Я так и не смогла понять, ведет ли мой путь, который я не могу изменить, к тебе или от тебя. Та еще дилемма.

– Я люблю тебя, – говорю я, к полному своему перепугу. Волна совершенно иной природы только что закружила меня и забросила в очень глубокие и, возможно, опасные воды. Эти слова не лживы, во всяком случае, никакой лжи я в них не ощущаю, однако произносить их вот в этот самый миг ни малейшей нужды не было (а взять их назад может только мудак).

– Прости, – говорит Салли, и это вполне разумно. – Что ты сказал? Что?

– Ты же слышала.

В гостиной пианист снова заводит «Счастливого странника», но гораздо громче – просто лупит по клавишам. Японец, узнавший все, что можно, об инвазивной хирургии, с улыбкой выходит из гостиной, но, едва оказавшись в коридоре, улыбаться перестает. Увидев меня, он покачивает головой – так, словно музицирование затеял он, а остановить уже не может. И направляется к лестнице. Хорошо, что мы с Полом поселились на третьем этаже.

– Что это значит, Фрэнк?

– Я вдруг понял, что хочу сказать тебе эти слова. Ну и сказал. Всего, что они значат, я не знаю, но знаю: они не пустые.

– Но разве ты не говорил мне, что для того, чтобы полюбить женщину, ты должен сначала придумать ее? Не говорил, что в твоей жизни наступило время, о котором ты, вероятно, никогда и не вспомнишь?

– Может быть, оно прошло или переменилось. – Произнося это, я чувствую вдруг какую-то тревожную брезгливость. – Впрочем, придумывать тебя я все равно не стал бы. Это попросту невозможно. Я говорил тебе об этом в тот вечер.

А вот интересно, думаю я, что, если я предварил бы столь важный глагол частицей «не»? Что тогда было бы, а? Возможно ли, что в моем возрасте жизнь так вперед и продвигается? Ковыляя из света во тьму? И ты обнаруживаешь, что любишь кого-то, лишь попробовав сказать об этом без «не» перед глаголом? И ничто не направляется тобой или попытками понять, что это значит? Если так, то беда.

Трубка молчит, Салли, понятное дело, думает. Страшно хочется спросить, любит ли она меня, ведь она вкладывает в это слово совершенно иной смысл, что, пожалуй, и неплохо. Мы могли бы разобраться в различиях наших смыслов. Однако я не спрашиваю.

«Счастливый странник» добирается до сокрушительного завершения, за ним следует оглушительное, полное облегчения молчание гостиной. Я слышу, как японец проходит надо мной по скрипучему коридору, как щелкает замок двери. Слышу, как за стеной кухни стучат отмываемые сковородки. Большие кресла на темной веранде продолжают покачиваться, люди в них, вне всяких сомнений, угрюмо вглядываются через дорогу в «харчевню» получше нашей, слишком дорогую для них, да, вероятно, и не стоящую чрезмерных трат.

– Так странно, – говорит Салли и снова откашливается, словно она решила не говорить больше о любви, – меня это устраивает. – После нашего сегодняшнего разговора – не помню, где ты тогда был, – и перед тем, как поехать смотреть «Мертвых», я прошлась немного по пляжу, и твой вопрос о запонках Уолли навел меня на одну мысль. Вернувшись домой, я позвонила в Лейк-Форест, его матери, и спросила, где он. Просто я, не знаю почему, вдруг решила, что она всегда это знала, а мне не говорила. Хранила большой секрет вопреки всему. А я даже и не ведала, что большой секрет существует.

В отличие, скажем, от Энн.

– Что она тебе сказала?

Интересная новая складочка на гобелене могла получиться. «Уолли. Продолжение».

– Она не знает, где он. И даже заплакала в трубку, бедная старуха. Это было ужасно. Я была ужасна. Я извинилась, однако не сомневаюсь, она меня не простит. Я бы уж точно не простила. Я говорила тебе, что временами бываю безжалостной.