Читать книгу - "Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви"

– Я люблю тебя, – упрямо повторила она.

Он пытался скрыть выступившие слезы.

– Никогда – слышишь? – никогда больше не говори мне этого. Иначе я не смогу выжить, когда тебя здесь не будет. Если ты и вправду любишь меня, прошу тебя, забудь то, что мне сказала. И я тоже забуду.

Но оба знали, что забыть невозможно. Невозможно разорвать ту связь между ними, что крепла с каждым днем. Его присутствие вдохнуло жизнь в ее измученное тело, и ее давно уже волнуют не только собственные страдания. Она очень беспокоилась за Гиди. Обычно он бывал весел и смешил других, был душой отделения, но иногда – чаще всего после обследования – он погружался в черную меланхолию и молчал. Это молчание пугало ее. Она сама так долго молчала, погруженная в свои страдания, оплакивая свое лицо и тело, которые больше никогда не будут такими, как прежде, – и вот теперь, когда он вновь зажег в ней искру жизни, уже он накрывает голову одеялом…

Однажды, вернувшись после разговора с профессором, Гиди лег в постель и задернул занавеску, которая разделяла их кровати. Он отказывался есть, отказывался разговаривать с кем бы то ни было, все ее попытки разговорить его были напрасны. Даже приехавших из Нагарии родителей он прогнал. Луна не находила себе места. Его страдания заставили ее забыть о собственных. Кроме своего отца, ни о ком она раньше не тревожилась.

Но в одно прекрасное утро он снова стал собой – как будто ничего и не было. В одночасье вернулись шутки, смех и забавные проделки, которые сделали его любимчиком всех медсестер – и радостью ее жизни.

Луна не забудет, как они впервые отправились на свой балкон. Однажды вечером после врачебного обхода, когда их друзья по палате уже легли, перед тем как задернуть, как обычно, занавески между их кроватями, он шепнул ей:

– Хочешь пойти погулять?

– Конечно, – ответила она, быстро привезла коляску и помогла ему перебраться на нее с кровати. – Куда? – На балкон.

Они доехали до конца коридора, она проворно открыла двери и вывезла коляску на широкий балкон, выходящий на улицу Ха-Невиим. Была теплая летняя ночь, ветерок обвевал лицо, и полная луна заливала балкон ярким светом. Как в кино, думала Луна.

– Знаешь, как раз в такую же лунную ночь, пятнадцатого адара^[103], я родилась. Поэтому папа и назвал меня Луной.

– Луна, – прошептал он и поднял к ней лицо. – Как тебе идет это имя…

Она была невероятно красива в лунном свете. Такое нежное лицо, такая молодая женщина – и так страдает. Его сердце взволнованно билось.

Луна не отводила глаз. Потом она опустилась на колени и положила голову ему на колени, а он гладил ее по вновь отросшим рыжим кудрям, и никто не произносил ни слова, и это длилось долго-долго.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – прервал он внезапно молчание.

Глаза ее заблестели.

– Я поклялся профессору и медсестрам, что не расскажу никому, даже родителям, но я хочу, чтобы ты знала. Мне важно, чтобы ты знала.

– Что? – спросила она взволнованно.

– Ты ведь знаешь, что пули арабского снайпера попали мне в позвоночник.

– Да.

– Я парализован от пояса и ниже. Я никогда больше не смогу ходить.

– Главное, что ты жив, – сказала она то, что все говорили ей. – Ты жив, и ты можешь делать все, только ходить не можешь.

– Нет, Луна, я могу делать не все. Я не могу иметь детей.

– Нет! – вырвался у нее крик, и она поспешно зажала себе рот рукой, будто хотела вернуть этот крик обратно. – Это окончательно? – спросила она с дрожью в голосе. – Это не пройдет?

– Нет, не пройдет, – покачал он головой. – Никогда.

– Из-за этого ты был так мрачен в последнее время?

– Когда мне сказали, что я останусь парализован, я с этим смирился. Хорошо, что глаз не лишился, было бы гораздо хуже, если б я ослеп. Но когда профессор сказал, что я не смогу иметь детей, это меня доконало. Ты же понимаешь, что это значит?

– Да, – кивнула она. – Но ведь ты можешь жениться на женщине, у которой уже есть дети.

– Увы, вряд ли.

– Почему? Война ведь, много вдов с детьми.

– А-а… – он впервые улыбнулся. – Я думал, ты имеешь в виду, что я мог бы жениться на тебе.

– Если бы… – вздохнула она печально. – Если бы ты мог жениться на мне!

После этого Луна каждый вечер выкатывала коляску с Гиди на балкон. Никто из их друзей не принимал участия в этих уединенных прогулках. Все понимали, что между ними что-то происходит, но никто не заговаривал об этом. Тайну охраняли и раненые, и медсестры. Даже если кто и смотрел неодобрительно на сближение между замужней женщиной и молодым раненым, то помалкивал. Все видели: это сближение стало волшебным лекарством для обоих, ускоряло их выздоровление.

Луна все сильнее влюблялась в Гиди. Сердце замирало у нее каждый раз, когда она его видела, она чувствовала, что к ней возвращается юность, а вместе с юностью – желание жить, желание выглядеть красивой. Она попросила Рахелику принести помаду и пудру и начала снова пользоваться косметикой. Редкие пряди волос, уже начавшие отрастать, еще не прикрывали проплешины на макушке, и она повязывала голову платком. И Рахелика, которая была счастлива от такой перемены в состоянии сестры, принесла в больницу яркий лак и пилочку и помогала Луне ухаживать за ногтями. – Слава богу, Луна приходит в себя, – говорила она вернувшемуся с фронта Моизу. – Помада, пудра, маникюр, педикюр… Скоро она начнет расхаживать по отделению в вечернем платье и на каблуках.

Перемены не укрылись и от взгляда Давида. Теперь, когда он приходил навестить жену, она уже не лежала в постели как мумия. Порой он находил ее на балконе с друзьями, одетую в домашний шелковый халат вместо уродливого больничного. Луна снова становится Луной, думал он, недалек тот день, когда она вернется домой, и что тогда? Его одолевали опасения: они ведь отдалились друг от друга еще до ее ранения, он не подходил к ней с того дня, как она сообщила ему о своей беременности, а когда он хотел переспать с ней после рождения Габриэлы, она не подпустила его под предлогом, что стесняется, оттого что родители в соседней комнате, а он не настаивал. В больнице она уже год с лишним, и все это время он вынужден удовлетворять свои потребности тайком, с чужими женщинами, с которыми сходится на вечер или два, вдовами или разведенными, а если не подворачиваются ни те ни другие – с женщинами, за чьи услуги он платит деньги, притом что с деньгами у него совсем плохо.

В тот день, когда мама вернулась из больницы, Бекки одела меня в красивое белое батистовое платьице, которое пришло в посылке из Америки. Каждый день она учила меня говорить «Добро пожаловать, мама!», но хоть я уже в год болтала так, словно радио проглотила, повторять эту фразу я упрямо отказывалась.