Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

Высокий парень всё время молчал и, не снимая пальто, уселся в кресло. Олег позволил нам не разуваться. На полу лежал очень сложный и красивый паркет, но его части и детали гуляли под ногами, как фортепианные клавиши. Многих элементов паркета недоставало, и повсюду зияли пустоты. В центре комнаты лежал потёртый старый ковёр. Наверное, хороший, просто я тогда в коврах совсем не разбирался. Вдоль стен стояла старинная мебель. Меня поразило огромное зеркало в удивительной красоты раме. Высоченный потолок украшала лепнина и нарисованные цветы. Но потолок весь был в разводах и жёлтых пятнах. В комнате пахло старой мебелью и вообще чем-то старым и ветхим.

– Меня зовут Сева, – тихо сказал высокий парень.

Я тоже представился. Мы поговорили коротко и информативно. Я сказал, что приехал из Кемерово, что отслужил недавно на флоте и приехал в Питер ненадолго, а с Олегом познакомился несколько часов назад.

– А Кемерово – это где? – только и спросил Сева.

– В Сибири, – ответил я.

– Не бывал, – сказал он.

Больше Сева ничего не спрашивал, а коротко сообщил, что Олега вообще не знает. Сам он родился в городе Усть-Луге, там у него мама. Город от Питера недалеко, но он туда ездит редко. Работает на «Скорой помощи» санитаром. Часто ночует на работе, там у него хранятся вещи. В остальное время ночует где придётся. Ему такая жизнь нравится. В питерском творческом сообществе его знают под именем Медбрат.

Он со многими был знаком и многих не раз выручал, вытаскивал из запоев. Ставил капельницы, доставал лекарства. Лысого поэта-заику он как-то по вызову принял во время белой горячки. Так познакомился и попал в круг поэтов, художников и музыкантов. Сам Сева играл на фортепиано, отучился в музыкальной школе, хотел купить синтезатор и сделать группу электронной музыки. Певица у него уже была. Название группы он тоже придумал: «Таксидермист-кафе».

Когда Олег принёс чай, я уже клевал носом. А потом не помню, как уснул, сидя в кресле. Проснулся очень рано от того, что совершенно затёк, сидя. Скорее всего, Олег укрыл меня, спящего, пледом. За окном было совсем светло. Олег и Сева спали крепко.

Я тихонечко вышел из комнаты в коридор и бесшумно закрыл за собой дверь. Спросонья я хотел справить малую нужду, но заглянул в туалет и решил потерпеть. Мне не хватило духу зайти в тот туалет, да к тому же ещё хоть ненадолго в нём закрыться.

Ни Олега, ни Севу я больше не встречал. Группа «Таксидермист-кафе» ни разу не попалась мне на глаза, хотя я следил за новинками музыки, в том числе и электронной. Олега по телевизору тоже ни разу не увидел в какой-нибудь передаче о модной жизни.

Станцию метро я нашёл тем утром быстро. На эскалаторах и в поездах уже было много людей. Жители города на Неве ехали на работу. Молчаливые, отрешённые. Совсем такие же, как мои земляки, которых по утрам везли автобусы в направлении Коксохимзавода или на Химпром. Только в питерском метро многие люди на эскалаторах и в вагонах читали книги или газеты.

Сергея Везнера и Валерия Александровича я разбудил звонком в дверь. Они крепко спали. Оказывается, они ждали меня, волновались и полночи с интересом проговорили обо всём на свете.

Я долго извинялся. Мы сели пить чай. Они оба, заспанные, слушали меня. Смеялись моему рассказу про выставку современного искусства. Впечатления от концерта «Аукциона» им были неинтересны. Оба были равнодушны к любой музыке.

Сергей, в свою очередь, рассказал, что съездил туда, куда собирался. Нашёл там очередную группу весёлых ребят, которые, как и все остальные, пытались подражать великому Полунину и «Лицедеям», а самобытность их заключалась в том, что они все умели жонглировать и делать трюки с велосипедами. Никакой пантомимой там и не пахло.

Сергей гневался и возмущался тем, что огромное количество молодых людей даже не пытаются думать своей головой и бессмысленно, без самостоятельной идеи копируют уже существующее.

– Они не занимаются тренингом, – говорил он, шагая по маленькой кухне туда и сюда, – они не освоили технику. Они не знают язык пантомимы… Они ничего не умеют… А туда же – выступать. Это, как если бы человек толком не умел читать, а сразу начал бы писать книгу…

В тот день я никуда не пошёл. После чая на кухне я принял душ и завалился на раскладушку спать. Спал сладко и долго. Проснулся от голода один в квартире. Нашёл в холодильнике пакет молока и с огромным удовольствием всё молоко выпил, запивая им подсохший вкусный серый хлеб. Тогда я понял, что пора домой. Домой – и работать, пробовать, репетировать, фантазировать… И ещё я захотел читать… Но только не что-то новое, а, наоборот…

В книжном шкафу Валерия Александровича я взял из собрания сочинений Достоевского тот том, в котором была повесть «Неточка Незванова», и прочитал её одним вздохом, так, будто и не читалпрежде.

За оставшиеся до спектакля театра «Дерево» дни я ещё встречался с Володей. Он сводил меня на концерт, в котором участвовало не менее пяти разных групп. Музыка, тексты и внешние образы всех тех коллективов были разные. Одно было общим. Они отвратительно плохо звучали. Народу на концерте было много. У каждой группы были свои отдельные поклонники, которые отличались от остальных и вели себя наиболее активно во время выступления любимых музыкантов. Но среди публики хватало и тех, кто были поклонниками и всего подряд.

Больше всего я хотел попасть на концерт «Аквариума», но мне сказали, что Гребенщиков то ли в Америке, то ли в Индии, то ли вообще в космосе. Концертов «Аквариум» в те дни не давал.

Володя потаскал меня по разным питерским потайным и вполне открытым местам, квартирам, подвалам и чердакам. Я побывал в мастерских художников, где царила не молодёжная, а солидная, зрелая и опытная пьянка и такое же особое, накрепко прокуренное и проспиртованное веселье. Художники, в чьих мастерских я побывал, произвели впечатление могучих, былинных богатырей, отошедших от ратных дел и празднующих возвращение с полей битв за столом, из-за которого они никак не могли встать. В компаниях тех художников я впервые за время пребывания в Питере увидел по-настоящему красивых женщин. Тронутых увяданием, но прекрасных.

Я очень устал от бесконечной смены лиц и компаний. Устал, потому что все, кого я встречал, были люди содержательные, с историями. Многие были яркими. Голова шла кругом от этой яркости. Мне стало казаться, что в какую бы дверь, в какой бы двор я ни вошёл, везде найдутся люди что-то рисующие, пишущие, играющие музыку и обязательно интересно говорящие. Шум и гул разговоров, услышанных за день, не давал уснуть ночью.

Я чувствовал, что мне уже хватит! Достаточно!

Я не мог больше заходить в величественные парадные и видеть облупленные стены с гирляндами каких-то проводов и пыльной паутины, не мог видеть прекраснейшие фасады зданий с потрескавшейся и отваливающейся штукатуркой, не хотел заходить во дворы, в которых по углам окурки и мусор окаменели и кристаллизовались, насквозь пролитые мочой.

Я устал от неряшливости всего, что было сутью того времени, которое так мощно проживал Питер. Всего было несметно много. И всё было плохо сделано. Не глупо, не бездарно, не пошло, а именно плохо. Выставки были интересные, забавные, остроумные, но плохо организованные, и всё выставленное было плохо выполнено. Музыка на концертах была разнообразная, с драйвом, талантливая, но плохо сыгранная, плохо спетая и плохо звучавшая. Стихи поэтов были лихие, эффектные, но коряво и плохо написанные. Во всех помещениях, залах, квартирах и мастерских всё было плохо устроено. Люди искусства были везде необычные, хорошие, даже очаровательные, но плохо одетые, плохо стриженные, не очень помытые, и у многих были заметно плохие зубы. Даже когда одежда на людях искусства сама по себе была хорошая, то сидела плохо, не по размеру и как будто с чужого плеча.