Читать книгу - "О, Мари! - Роберт Енгибарян"

* * *

Переодевшись в офицерскую форму без погон и без ремня, я начал свое знакомство с госпиталем. Замечу, что выдавать пациентам ремни здесь строго запрещалось – совсем как в тюрьме и по тем же причинам: чтобы больные не могли на них повеситься или нанести друг другу увечья во время драк, которые вспыхивали тут ежедневно и чуть ли не ежечасно. Общая картина была далеко не радостной и внешне мало чем отличалась от мест лишения свободы. По сравнению с тем, что я увидел здесь, республиканский военный госпиталь в Ереване показался мне просто санаторием.

Не надо было быть особо проницательным, чтобы после увиденного продолжать питать какие-то иллюзии насчет реалий армейской жизни. Лица людей говорили о многом – служба накладывала на них особый штамп, отличающий их от гражданских. Больше всего солдаты напоминали заключенных в лагере, только в армейской форме, хотя офицеры, конечно, отличались от них и по возрасту, и по поведению.

«Почему же все так скверно, дискомфортно, неумно и негуманно, – думал я, – почему все устроено вопреки человеческому разумению, логике, естественному удобству и общественным требованиям? Какой государственный социальный институт ни возьми – армию, милицию, государственную безопасность (хотя эту службу я ставлю особняком), больницы, вузы, школы, исполнительные органы, – везде грязно, мрачно, везде человек нежеланный гость, работа любой конторы организована наихудшим, наитупейшим образом. Жестокость обращения любого официального лица с посетителями запредельная, а свой непрофессионализм и неумение работать чиновники объясняют какими-то высокими государственными интересами и требованиями идеологии». Нормальный человек от возмущения теряет дар речи и способность возражать. Хочется выть, кричать, взорваться!

Но кто это – власть, государство? Ведь они образуются из тех же людей, что окружают меня, – таких же неорганизованных, безразличных и жестоких. Это наш народ, и не следует питать иллюзий. Если и были другие – а они, конечно, были, – то они составляли всего несколько процентов от огромной массы. Пора осознать, что государство не может заставить своих граждан быть чистыми, ухоженными, содержать в чистоте свой угол, не напиваться до скотского состояния и не валяться на улицах, любить свою семью, детей и, в конце концов, себя. Наша власть, особенно ее низший уровень, тоже состоит из городских люмпенов и деревенской бедноты, привыкших жить в нечеловеческих санитарно-гигиенических условиях, и несмотря на то, что тоталитарное государство просачивается во все поры общественного организма, все равно есть огромное число вопросов, которые каждый в состоянии решить сам. Если же у человека есть всего пятнадцать – двадцать квадратных метров жилой площади в тесном бараке, и даже этот барак он не хочет привести в порядок, а живет в грязи и запустении, если его дети месяцами ходят немытые, разве может государство приставить к каждому надсмотрщика, чтобы они следили за всеми вопросами повседневного быта?

Когда я уже в 2000-е годы ознакомился с творчеством талантливого и язвительного Ильи Кабакова, то вспомнил, насколько мое тогдашнее настроение было созвучно его творчеству. В самом деле, насколько неприглядной рисовала российскую бытовую культуру серия его инсталляций, в особенности «Туалет» и «Жизнь мух»! Впоследствии на основе этих инсталляций на сцене театра «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке был поставлен балетный спектакль «Мухи». Творчество Кабакова вновь укрепило меня в мысли, что страна с такой бытовой культурой не сумеет стать для своих обитателей комфортной и гуманной, пока по быту и гигиене не поднимется с африканского уровня на европейский.

Нет, все-таки неправильно во всем винить власть. Она сама лишь отражает дух народа. Возможен ли социализм с таким немытым, мрачным и хищническим лицом в той же Великобритании, Франции, Швеции? Нет, и еще дважды нет. Каков народ, такова и власть. Народ сам порождает такую власть, такую действительность. Но ведь я – часть этого народа, не могу же я бросить все и убежать к «чистым», к благополучным, туда, где сейчас находится Мари? А может, я просто ищу идеологическое обоснование, которое могло бы оправдать такой поступок?

Если бы я родился в Великобритании или Франции, могла бы армейская служба вызвать во мне такие эмоции и такое неприятие? Уверен, что нет. Любая армия – это далеко не школа бальных танцев, но человек должен знать, что он сам добровольно выбрал эту службу, что он служит родине, которую любит, а не боится, как кролик удава, и родина отвечает ему любовью. Кроме того, собранные Россией в единый конгломерат люди разных национальностей, языков и культур отличались друг от друга настолько разительно, что казалось, будто они живут в разных веках. Предполагалось, что армейская служба должна была их объединить, а на деле получалось совсем наоборот.

Было уже темно, около девяти вечера, а я все бродил по территории госпиталя. Пьяные солдаты и офицеры встречались на каждом шагу. Выпивали все, кроме азербайджанцев и уроженцев среднеазиатских республик, которые традиционно проявляли бо’льшую страсть к наркотикам, нежели к спиртному. По запаху нетрудно было догадаться, что рядом курят гашиш. Несмотря на то что повсюду ходили дежурные офицеры в красных повязках, сопровождаемые двумя-тремя солдатами, и уже совсем немного времени осталось до комендантского часа, пьяных и накурившихся это мало беспокоило. Забирали только тех, кто валялся на земле или буянил.

Как может столь чудовищно неорганизованная страна не рухнуть? С какой пролетарской завистью мы не любим чистый, ухоженный, благоустроенный Запад, который прилагает всевозможные усилия к тому, чтобы мы элементарно соблюдали права своих же граждан! Как мы негодовали, когда они вмешивались в наши так называемые «суверенные дела», в нашу «внутреннюю жизнь». Какое ваше буржуазное дело, говорили мы, дайте нам и дальше обращаться с народом как с крепостными, люди же терпят своих маразматиков-вождей, благоговеют перед ними, а вы – «права человека, гуманизм, демократия»… Мы лучше знаем свой народ, он ничего этого не хочет и вполне доволен своим положением.

Ни для кого не было секретом, что власть больше боялась собственного народа, чем Запада. Вся огромная карательная машина была нацелена внутрь страны. Даже пограничные войска имеют своей первоочередной задачей не пускать советских людей за границу – ведь любой гражданин Запада, если он, конечно, имел средства и желание, мог в любое время приехать в Союз, жить в лучшей гостинице, обедать в лучших ресторанах и развлекаться с нашими красавицами, мечтающими познакомиться с иностранцем, каким бы убогим он ни был.

Живешь ты, Давид, в сомнениях и во лжи, – обращался я к себе. Ты – противоречивая натура, в тебе живут два человека. Один приспосабливается, делает вид, что живет общественной жизнью, другой – не может соглашаться с действительностью, критикует, страдает. Что за трагедия! Ложь, раздвоение – никак не можешь себя найти. Боже, как хорошо было бы сейчас обнять мою чистую, пахнущую розой светлую девушку и забыть обо всем, увидеть моих печальных родителей, быть с ними рядом… Как же мне вернуться в светлую полосу своей жизни?

Лучше возвратиться в палату, замотать голову полотенцем, чтобы не отравиться этими запахами, и лечь спать, не слушать плач и ругань бедных страждущих солдат. А вдруг, если я закрою лицо, какой-нибудь сумасшедший ударит меня чем-нибудь тяжелым по голове и укокошит на месте? Это же отделение нервных болезней, и убийце ничего не будет, ведь он ненормальный. Что ж, друг мой Давид, значит, судьба твоя такая. Ты же притворялся нервнобольным? Ну так вот, первый шаг навстречу судьбе ты сделал сам.