Читать книгу - "Скверный глобус - Леонид Зорин"

Он кинулся к двери и, отворив ее, увидел перед собой Геннадия.

Геннадий сказал ему:

— Бить не буду.

— Добрый вечер, — откликнулся Жолудев.

— Не больно он добрый, — сказал Геннадий.

— Входите, — пригласил его Жолудев.

В комнате они сели за стол. Почти минута прошла в молчании. Геннадий заметно спал с лица, однако его мощный затылок по-прежнему был квадратен и красен. Лицо его было гладко выбрито. Разбойничьи цепкие глаза цвета каленого ореха смотрели пронзительно и грозно. Все тот же неиссякший кураж.

Он повторил:

— Бить не буду. Нет смысла.

И рассудительно пояснил:

— Только начни — не остановишься.

Немного помедлив, он сделал короткое неуловимое движение, вынул початую бутылку.

— Есть у тебя куда налить?

Жолудев достал два стакана и нерешительно произнес:

— Я, если правду сказать, не пью. Тем более я уж сегодня пригубил. («О господи, — подумал он горестно, — что я порю? Какой-то стыд».)

Добавил:

— Но если у вас есть желание…

— Есть, — энергично кивнул Геннадий. — Только не выкай. Мы теперь — родственники. Вера сказала, что ты ей тоже «вы» говоришь. На самом деле?

— Разумеется, — подтвердил Жолудев.

— Чудила, — угрюмо вздохнул Геннадий. — Ну, будем здоровы.

Неспешно выпили.

— Зла я на тебя не держу, — сказал Геннадий. — Я понимаю. Это мужчина может вытерпеть. А женщина — нет. Одна — засыхает. Закон природы. Но. — Он остерегающе поднял короткий палец, схожий с обрубком. — Что было — прошло. Было и не было. Это понятно?

— Это нормально, — сказал Жолудев.

— То-то. Теперь я пойду.

Он огляделся и усмехнулся:

— Жилье у тебя, как сучья будка. Надо прибирать за собой.

Когда за ним гулко хлопнула дверь, Жолудев глухо пробормотал:

— Ну вот и объяснились. Театр. Сразу и фарс и мелодрама. Выпить еще? Там вроде осталось. Да, это конец. Теперь — конец.

Он лег на тахту и закрыл глаза. Подумать только, он еще днем был возбужден, почти что весел. Господи праведный, что за мрак! Как унизительно и как горько заканчивается этот немыслимый день.

Так значит Геннадию все известно! Вот оно как — его любимая Вера сама исповедалась и повинилась. Вполне отвечает ее правдивости, девической душевной опрятности. Значит — отрезала. Навсегда.

Он вспомнил ее изумленный голос: «Ванечка, какой вы чудесный…». Только она могла так сказать. Только она могла такой быть — естественной, трогательной, простодушной. Смешно даже сравнивать с бывшей женой. То была женщина-цитата. Чужие слова, заемные страсти. И жесты, и вздохи, и монологи — все вычитано и взято из книжек. Она и ушла с какой-то противной ложноклассицистской надсадой. Только с его злосчастным характером вместо того, чтобы ликовать, можно было так долго барахтаться. Так медленно, тяжело отходить от состояния уязвленности.

«Ванечка, какой вы чудесный…» Было же! Встретился на дороге этот прозрачный и чистый родник. Так будь же за него благодарен. Счастье, оно потому и счастье, что коротко, не становится буднями.

Вот уже ночь. Но не спится, не спится. Только ворочаешься в постели. Чудится, что ты видишь въяве за этой стеной покорную Веру в неутомимых объятиях мужа. Хочется плакать, безудержно выть. Бесцельно, безутешно — как в детстве.

Ночь. Сквозь нависшую темноту с улицы пробивается свет, доносится равномерный гул. Это мерцает и дышит столица. Бессонный, неутихающий город, раскинувшийся во весь свой рост, словно вобравший в себя пространство и перемалывающий время.

Не зря в твою комнату проникает его негаснущее свечение. Напоминает: не расслабляйся, срок истекает с каждой минутой. Ты и опомниться не успеешь, как он истает, исчезнет, минет. И ты, подобно твоим предшественникам, смешаешь себя с землей Москвы.

7

«К вам обращаюсь я, братья и сестры, друзья мои, рядовые люди! Я, кровный ваш брат, один из вас, мечтаю быть услышанным вами. Однажды, когда настанет время, мы встретимся с вами лицом к лицу, и вы убедитесь, что мы с вами сделаны, изваяны из одного куска добротной отечественной глины. Нет смысла гадать сейчас, как я выгляжу, как мог бы выглядеть кто-то из нас, занявший это место в эфире. Взгляните в зеркало, вы увидите впечатавшиеся в ваш облик заботы. Поверьте, и на моих чертах такая же общая печать — мы сразу же узнали б друг друга. Я ощущаю вас каждой клеточкой и каждым бьющимся во мне нервом».

Лецкий загадочно улыбнулся, потом попытался насвистать некую бойкую песнь без слов, и, будто послушавшись оратора, внимательно оглядел себя в зеркале. Потом пробурчал:

— Нет, не похож.

Вышел на лестничную площадку, нажал звонок на знакомой двери.

— Входи, неутоленный Арман, — впустила его старуха Спасова. — Кофия захотел? Получишь.

— Очень обяжете.

— Присаживайся. Что скажешь, молодой человек?

— Какой я молодой? Издеваетесь?

— Не молодой, так молодежный. Твоя весовая категория. Струнка натянута и звенит.

— Все это до поры до времени, — сказал меланхолически Лецкий.

— Добьешься своего — погрузнеешь.

— Не знаю я, чего добиваться. Вот когда был молодой, то знал.

— Это мы думали так, что знаем, — устало пробасила старуха. — На самом деле — перемещались. По отведенному желобку.

Она наклонила черный кофейник носиком вниз и разлила по круглобоким уютным чашечкам пузырящийся волшебный напиток. Лецкий, не торопясь, отхлебнул и благодарно застонал:

— Боги мои! Так вот что значило старинное слово «упоительно»! Все точно — вы меня упоили. Ныне и присно — я ваш должник. Если дадите страшную клятву, что будете молчать на допросе, я расскажу вам, как спас человека.

— Считай, что клятва принесена.

Лецкий в подробностях изложил историю обольщения Жолудева.

— И ты решил, что спас человека? — недоуменно спросила старуха. — Скорее, ты его совратил.

— О, бога ради! — взмолился Лецкий. — Сейчас я услышу очередные релятивистские инвективы по поводу мирской суеты и политического болота. Жолудев эскапист от рождения. Это ничуть его не спасло. Он прозябал и расщеплялся. Он погибал с той самой минуты, когда законный муж его женщины вернулся домой из каземата. И, кстати, я не вчера вам сказал, что Жолудев обречен на гибель. Я никогда не ошибаюсь.

— Скромность — твое основное качество. Я поясню тебе свою мысль. Есть драматическое различие между тобой и бедным Жолудевым. Ты, как известно, провинциал, прибывший из своего Ангулема поставить на колени столицу. А Жолудев — это московский гриб в седьмом поколении, и Москва обкатывала эти семь поколений со всем своим материнским усердием. Иван Эдуардович — подосиновик. Умеет прислониться к стволу. Не больше. Он ждет, когда его выдернут и сварят из него суп на первое.