Читать книгу - "Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель"

— Там было проще, — говорит шеф, попыхивая трубкой. — Там речь шла всего лишь о том, что мальчики с девочками тискались в лесу и еще кое-чем занимались.

— А здесь?

— А здесь речь о политике.

— Это хуже?

— Политика — это такое, что вообще хуже не бывает, — говорит шеф. — Смотри-ка, этот генеральный прокурор (ты совершенно прав, что Фридрих не виноват, потому что так воспитан) бегает из одного министерства в другое и везде кричит, что у меня ученики подвергаются обработке со стороны агента ГДР, да и сам я таков же. Знаешь ли ты, Оливер, где, по мнению отца Фридриха, ты находишься?

— Где?

— В школе, где сплошь воспитываются маленькие коммунисты!

— Смешно!

— Какой уж там смех. В доказательство этого отец Фридриха твердил везде и всюду о том, что я дал маленькому Джузеппе стипендию, а у того отец — коммунист. Что мне теперь делать?

— А удалось ли Зюдхаусу чего-нибудь добиться со своими бреднями в министерствах?

— Частично. Конечно, никто не кричал ему «браво», когда он требовал, чтобы я уволил доктора Фрая, но никто ведь и не сказал, прямо и ясно: «О том, чтобы уволить этого учителя, никакой речи быть не может, иначе я учиню скандал, или обращусь в «Шпигель»[135], или предприму еще что-нибудь!» — Шеф закашливается так, будто поперхнулся дымом. — Как вино — ничего?

Мне вдруг становится его жалко. Мы его зовем «справедливым». Он и вправду справедлив. Справедливый, порядочный мужик. Так же, как и доктор Фрай. Я думаю: «А что могут сделать они — справедливые и порядочные? И что могут сделать с ними?»

Я отвечаю:

— Да, господин доктор.

— Тебе не повредит еще один бокал? Потом можешь сказать господину Хертериху, что мы напились с тобой вместе.

— Я наверняка не напьюсь.

— Зато я! — говорит шеф и, просунув пальцы под ворот рубахи, тянет его, пытаясь ослабить. — Сегодня вечером я напьюсь, и завтра вы меня не увидите на завтраке, потому что мне будет плохо. Мне и так все время плохо. Меня все время тянет блевать.

— Действительно, все как-то блевотно!

— За твое здоровье, Оливер! Когда господин генеральный прокурор не добился ничего конкретного в министерствах, он написал приблизительно полусотне родителей. У нас здесь приблизительно две трети иностранцев и треть немцев.

— Я знаю.

— Господин генеральный прокурор написал, конечно, родителям-немцам.

— Что написал?

— Что наш учитель истории бесчестный негодяй. Что он отравляет сознание детей, что все родители должны объединиться и потребовать немедленного увольнения этого отравителя сознания, доктора Фрая.

— И что?

Шеф показывает на стопку писем.

— Около двадцати процентов написали мне, что они на стороне доктора Фрая. Еще пятнадцать процентов ничего не написали. Стало быть, они в принципе на стороне господина генерального прокурора.

Я быстро складываю про себя и спрашиваю:

— А остальные шестьдесят пять процентов?

— Господин генеральный прокурор хорошо отобрал, к кому обращаться. Шестьдесят пять процентов категорически требуют немедленного увольнения доктора Фрая.

После этих слов в кабинете шефа надолго устанавливается тишина. Шеф курит свою трубку. Я пью свое красное вино, которое мне вдруг уже не кажется вкусным.

— Шестьдесят пять процентов? — наконец переспрашиваю я.

— Тебя это удивляет? Меня — нет. Я думал, их будет процентов восемьдесят — девяносто. Ты должен учитывать еще и следующее: родителям не хочется, чтобы их дети, вернувшись домой на каникулы, рассказывали: «А мы видели Дахау, а мы видели передачи про третий рейх!» Родители хотят покоя. Они не хотят, чтобы дети приставали к ним с вопросами, как, мол, все это могло случиться. Эти родители наверняка не хотят таких вопросов!

— Доктор Фрай знает об этом?

— Никто пока ничего не знает. Ты первый, кому я об этом рассказываю.

— Почему мне?

— Потому что, прежде чем что-нибудь предпринять, я хочу знать реакцию детей. Что касается взрослых, то мне их реакция безразлична, — говорит человек, у которого у самого никогда не будет детей. — Меня интересует ваше мнение! Я знаю, что вы всегда все друг за друга. Я знаю, что я могу на тебя положиться, Оливер. Я специально не говорю тебе всего…

— Чего именно?

— Того, что может произойти, если я не уволю доктора Фрая.

— Неужто вас можно принудить уволить учителя за то, что он говорит правду?

— Можно, Оливер, можно. Но пока что речь об этом не идет. Пока что мне нужно, чтобы ты как самый старший здесь своими способами разузнал, что думают обо всем этом дети. Если они все того же мнения, что и их отцы, то я не вижу надежды.

— Они не того же мнения, что и их отцы, господин доктор! Ной и Вольфганг…

— Они не в счет.

— Пусть. Но и все другие — точнее, большинство тех, у кого отцы — старые нацисты, не разделяют их взглядов. Мы плохо себя ведем — это верно. Мы шпана — это так. Мы доставляем вам и учителям много неприятностей…

— Да уж!

— …но мы не нацисты!

— Именно это я и хотел узнать, — сказал шеф. — Если я это буду точно знать, то буду защищаться. Хотя будет чертовски трудно!

— Почему будет чертовски трудно?

— Об этом я расскажу в другой раз. Сейчас у меня масса забот.

— О'кей, шеф, — говорю я, — через два дня я вам доложу.

— Тебе ясно, что все, о чем мы говорили, не должно пойти дальше вас, детей.

— Конечно, ясно. Мы будем держать язык за зубами.

Шеф встает, вынимает изо рта трубку и протягивает мне руку.

— Спасибо, Оливер.

— Я… точнее, мы благодарим вас.

— За что?

— За доктора Фрая.

— Будем надеяться, — говорит он тихо и отворачивает лицо в сторону, — что вы будете благодарить меня за него и через два месяца.

— Вы мне не верите?

— Тебе я верю, Оливер. Но, кроме тебя, я никому не могу верить. Этот народ явно неисправим. Вчерашние заправилы заправляют и сегодня.

— Это мы еще посмотрим.