Читать книгу - "Морок - Михаил Щукин"

Сегодняшняя поездка что-то стронула в душе Андрея. Все дни, прошедшие после бюро, он жил в злости и отчаянии, ему иногда казалось, что он все еще сидит в той глубокой и темной яме и не знает, как из нее выбраться. Были даже минуты, когда, кажется, он готов был полностью согласиться с Верой и на всех плюнуть: на Козырина, на Авдотьина, на Рябушкина, плюнуть и забыть, жить спокойно. А когда уж сильно подопрет чувство злости, ругать всех подряд, вымещая на них и на районных порядках свое недовольство. Ведь многие так и делают. Но вставал перед глазами Пал Палыч, звучали в памяти его слова, и Андрей снова начинал метаться в поисках ответов на мучившие его вопросы.

А сегодня, глядя на мужиков, на своих старых знакомых, которые начинали еще одну жатву, он вдруг понял – в его душе что-то сдвинулось и яма уже не казалась такой большой и глубокой.

Из копны соломы на ходу выдернул срезанный пшеничный стебель и, покусывая его, прибавил шагу, направляясь к дальним колкам, откуда доносился упругий гул моторов.

Скоро его обогнал «москвич» с кузовом, который мужики называли каждый на свой лад: «шиньон», «горбатый», «тещин подарок» и даже «половник» – на нем комбайнерам везли ужин. По стерне «москвич» ехал медленно, и Андрей успел разглядеть, что в кабине, рядом с шофером, сидит знакомая полная повариха. Она тоже узнала Андрея и помахала рукой, приглашая к ужину.

Ужинали комбайнеры быстро, компот допивали, уже стоя на ногах, торопливо закуривали, так же торопливо затягивались, затаптывали окурки и спешили обратно к своим местам.

Серега задержался.

– Андрюха, поедешь свою деляну молотить? Давай на мостик!

Комбайн, еще не остывший от дневного зноя и от жара мотора, был покрыт толстым слоем пыли. И когда двигатель снова взревел, пыль зазмеилась по боковинам, словно живая. Андрей следом за Серегой заскочил на мостик. Перед ними стояла сплошная стена густой, налитой тугими колосьями пшеницы. Стебли не шевелились, сливаясь друг с другом, сплошным серо-золотистым ковром уходили вдаль, к трассе, по которой без остановки шли сейчас машины.

– Собственный урожай. – Серега оскалил ослепительно белые зубы на чумазом лице и засмеялся. – Секешь, Андрюха?! Первый урожай, свой, собственный. Не фунт изюма.

Жатка опустилась, и комбайн двинулся вперед, в бункер пошло зерно. Широко раскрытыми глазами смотрел Андрей на убывающий хлебный разлив, на сосредоточенное и даже какое-то злое лицо Сереги, на ползущие впереди комбайны, и ему казалось, что сейчас он соединяется со всеми и со всем, что было и жило на этом поле. Неужели молотят хлеб, который он помогал сеять весной? Сеять ему приходилось и раньше, и убирать вот так же приходилось, но чтобы это был именно тот хлеб, к которому сам приложил руки, – такого еще не было! А эти мужики сеют и убирают его каждый год, сеют и убирают даже тогда, когда их чем-то обидели и даже если они в чем-то разочаровались. Перед ними дело, и они не могут его бросить, потому что за них его делать никто не будет. А он с этими мужиками одной крови, так какого же черта он распускал слюни и собирался убегать в сторону?! Ведь и его работу за него никто не сделает. Если уж начал, доводи до конца, хоть до какого, но – до конца, чтобы потом можно было сказать: я сделал все, что было в моих силах.

– А, как? – не переставал скалить зубы Серега, широко открывая рот, чтобы перекричать гул мотора. – Чуешь силенку?

– Чую! – так же громко кричал ему Андрей.

Из дальних и ближних колков быстро и незаметно выползли сумерки, окутали поле, и оно скоро осветилось лучами фар. Лучи покачивались и ползали по стерне, по еще не скошенным хлебам, словно что-то искали на ощупь и никак не могли найти. Бункер был уже полный. Серега остановил комбайн, посигналил, выключил мотор и выругался – машина запаздывала.

– В штаны там наложили, что ли, еле шевелятся?!

Вытащил из кармана большой грязный платок, вытер им чумазое лицо, откашлялся и сплюнул черную слюну.

Вдали замаячили прыгающие лучи – шла автомашина с зажженными фарами.

– А, вот, разродились наконец! Ну, давай, Андрюха, с машиной доедешь. Слушай, – Серега замялся, махнул рукой. – Короче, толковали седни с мужиками, хотели тебе сказать, да так получилось. Короче, помнишь, весной на тебя бочку покатили, ты уж не злись.

– Да ну, что ты!

– Говорят, тебе по башке за статейку надавали! Правда?

– Было немного.

– Ничего, ты не трусь. Главное – люди тебя поддержат. Люди, они правду всегда знают. А туго будет – зови нас. Прямо всей самошкинской артелью придем. А что? Мы тоже кое-что значим!

– Спасибо, Серега. Потребуется, обязательно позову!

Подошла машина. Серега выгрузил из бункера зерно, и комбайн снова впился в хлебную стену. На подножке машины Андрей доехал до «газика», разбудил Нефедыча, и через несколько минут они уже пылили по трассе, а по правую руку от них светилось огнями поле, на котором трудилась самошкинская артель.

«Как живой воды напился», – радостно думал Андрей и оглядывался, чтобы еще раз увидеть яркие сполохи фар на темном поле.

Рано утром он уже сидел в кабинете у Рубанова.

– А я давно вас жду, Андрей Егорович. Жду, когда вы захотите со мной разговаривать.

Андрей покраснел, вновь вспомнив свой крик после бюро.

Сейчас Рубанов смотрел на него внимательными, умными глазами и чуть заметно улыбался. Он ждал, когда заговорит Андрей.

– Я не согласен с решением бюро о моем наказании.

Рубанов кивнул.

– И вообще не согласен с этим делом, с козыринским. А так как у меня ничего, кроме ручки, нет, то ей я и воспользуюсь, теперь уже для других газет.

– И слышу я теперь не голос мальчика, но мужа.

Рубанов не скрывал своей радости, да и не хотел скрывать. Ему очень важно было услышать эти слова, если бы услышал другие, он винил бы в первую очередь самого себя. Потому что и эту душу, переставшую верить в справедливость, записал бы на свой печальный счет. Конечно, он бы стал воевать за нее, так просто бы ее не оставил, но все-таки…

– По поводу газет, Андрей Егорович, я думаю, надо немного подождать.

– Сколько ждать? Год? Два?

– Нет, несколько дней. И последнее, не думайте, что вы один. Понимаете, о чем я? Не одного вас тревожат худые дела. Савватеев, Кондратьев, да мало ли их… Их большинство. Не забывайте об этом никогда. Вот, пожалуй, и весь разговор.

– А вопрос можно?

– Давай.

– Почему вы с Воронихиным оказались при разных мнениях?

– Видишь ли, – перешел вдруг на «ты» Рубанов, – меня в детстве очень сильно пороли, когда я врал. Даже и теперь помню.

– Я вас серьезно спрашиваю.

– А я тебе серьезно отвечаю. История уже не однажды крепко нас порола, но порет она не одного человека, а целые поколения. Так вот, пора умнеть. Я думаю, особых пояснений тебе не требуется.