Читать книгу - "Вернуть Онегина - Александр Солин"

В марте отметили ее сорокалетие. Она царственно восседала в окружении его старой гвардии и по-прежнему была моложе его сподвижников и прекраснее их жен.

«Аллушка, я не знаю, что тебе дарить! Безделушки не хочу, а все остальное у тебя есть…» – признался Клим накануне, и она горячо и убежденно ответила – почти так же, как в тот раз, когда он спросил, чем он может отблагодарить ее за сына. Она сказала:

«Ничего, Климушка, мне не надо, ничего! Ты и наш сын – вы для меня самые лучшие подарки! На все времена, на все дни рождения!»

Повздыхав, он завалил их квартиру цветами, спрятал среди них ожерелье баснословной стоимости и заставил ее и сына его искать. Нашли, и под радостные возгласы сына он замкнул на маминой шее сияющий бриллиантовым воодушевлением ошейник, сказав серьезные и странные слова:

«Александр, береги нашу мамочку!»

Стоит ли говорить, что после его смерти ожерелье это стало для нее бесценным.

Она все чаще видела его с книгой. В спортивных штанах и сшитой ею мягкой шелковой рубашке, он в свободное время погружался в кресло и предавался чтению: грузный, седой, в очках – благородный разбойник на пороге пенсии, почтенный Робин Гуд в законе. Читал неторопливо и обстоятельно, иногда возвращаясь на несколько страниц назад. Ронял книгу на колени, задумывался. Умиляясь, она обходила его стороной, стараясь двигаться тихо и незаметно. Он, конечно, замечал ее, откладывал книгу и, улыбаясь, раскрывал мощные объятия, приглашая присоединиться к его досугу. Она садилась к нему на колени и прятала голову на его горячей, гулкой груди.

«Что, моя хорошая?» – с отцовской заботой спрашивал он, и она неизменно отвечала:

«Я люблю тебя, Климушка, ужасно люблю!»

Он целовал ее голову и принимался осторожно укачивать. Упоительная колыбель, восхитительные минуты!

Весь февраль и всю весну он урывками читал «Войну и мир». Прочитанным никогда не делился, сама же она спрашивать не спешила. Знала: захочет – расскажет сам. Не захотел. В начале лета она обнаружила у него на столе «Историю Древней Греции», которую он потом взял с собой на Кипр.

Вернувшись из Энска, она продолжила следовать ранее заведенному порядку вещей: утром с мужем или без него отправлялась из-под Балашихи в Москву, вечером таким же образом туда возвращалась. Если погода портилась или светская часть их жизни завершалась за полночь, они оставались в Москве.

Она в подробностях описала впечатления от поездки и свои планы в отношении местной фабрики – все, кроме истории Нинки и Петеньки. Судя по количеству Нинкиных приветов, регулярно передаваемых ей через Петеньку, их курортная связь не оборвалась, а напротив, закручивалась в некую тугую пружину, сила и вектор действия которой были пока непонятны.

В июле она в полную силу трудилась над своей «Ностальгией» и в минуты вдохновения часто обращалась к нему:

«Смотри, Климушка, какие краски я подобрала! Цвет битого кирпича, затертой штукатурки и почерневшего дерева! А линии, линии! Они должны быть летучими и воздушными и в то же время ясными и оформленными в ретросилуэт! Как думаешь, поймут?»

И он отвечал, что это верно, что это цвета старости, разложения и забвения и что такими и должны быть воспоминания юности: светлыми, щемящими и безжалостными. Понять обязательно должны, уверял он ее, а те, кто не поймут, ничего в жизни не смыслят, а стало быть, на них и обижаться не стоит.

Август они провели на Кипре, и жизнь их там, как всегда, складывалась из живой лазури, золотого песка, палящего солнца, жары, послеобеденного отдыха, экскурсий и вечерних прогулок вдоль кромки моря. Очарованные предзакатной супружеской идиллией двух стихий, они медленно шли, полуобнявшись, а Санька, шлепая по воде, забегал вперед, находил на песке причудливую поделку, что выбросило на показ море-каменотес, и возвращался, чтобы предъявить находку отцу. Вместе они находили в ней недостатки, и Санька, разбежавшись, возвращал ее морю на доработку: «Пап, смотри, как далеко!»

Сизое задумчивое марево, льстивая вечерняя подлиза-волна, грузный остывающий небосвод, смиренный покой мироздания и спокойная заслуженная гордость: этот могучий благородный мужчина – ее муж, этот умный, красивый, ладный мальчик – ее сын, а эта статная ухоженная блондинка – она сама. Они независимы и состоятельны. Им с мужем не о чем жалеть и нечего желать, кроме друг друга. Через полчаса они вернутся на собственную виллу, где их ждет отделанное алмазами небо и безотказное любовное утомление. Ах, какое здесь ночью небо: падать в него красиво и страшно!

Не тогда ли ее гордыня накликала на них беду?

Когда под слепящим взглядом Гелиоса она выходила из пены морской на золотой берег, и божественные сполохи играли на ее соленой глянцевой коже, муж встречал ее, заключал в объятия и говорил: «Афродита ты моя!» По какой-то странной и стеснительной прихоти он избегал говорить ей «я тебя люблю», но имел много иных способов это выразить. Например, когда она признавалась ему в любви, он отвечал: «Аллушка, ты у меня лучше всех!» и в зависимости от степени уединенности либо нежно касался ее руки, либо заключал в объятия и целовал. Вот и тут: Афродита – значит, я тебя люблю.

Однажды, устроившись после купания в шезлонге, она задремала, а когда открыла глаза, то увидела, что он стоит у самой воды, как, наверное, стояли за тысячу лет до Вознесения лобастые местные мудрецы – расставив ноги, скрестив на груди руки и устремив взгляд на девственную, не оскверненную догмами природу. Открывшийся ему простор был так велик, что его монументальная фигура затерялась в нем. Она подошла и молча встала рядом. Он обнял ее одной рукой и сказал, не отрывая взгляд от горизонта:

«Какие мы, Аллушка, все… временные!»

Ей бы насторожиться, только какие у нее для этого были основания, кроме философских!

А ведь он упоминал (кажется, в сентябре) некоего акционера, с которым по необходимости имел дело:

«Надо же – прожить жизнь, чтобы во всем разувериться! Все-таки перед встречей с Богом посерьезней надо быть!»

И вот еще что важно. В начале сентября, в годовщину смерти его матери они были на Преображенском кладбище, и он, глядя на могилу с именами матери и сына, сказал:

«Тесновато тут. Да и народу много ходит. Как ты думаешь?»

Помнится, она пожала плечами, желая этим сказать: «Что же теперь поделаешь!»

Через неделю он, не спрашивая ее, купил на том же кладбище просторное, тенистое место и велел перенести туда останки матери и Артемки. Она была в шоке: какое кощунство – тревожить невинные косточки ее сыночка! Первый раз в жизни они едва не поссорились, но он был непоколебим и с каким-то отрешенным упрямством сказал чудовищную фразу:

«Хочу лежать вместе с матерью и сыном!»

Они присутствовали при перезахоронении – вслед за рабочими извлекли дорогой им прах из одного участка сердца и переместили в другой. Наркоз золотой осени не помогал, и операция на сердце оказалась тяжелой и болезненной. Когда все закончилось, Клим с оттенком удовлетворения сказал: