Читать книгу - "Дневник - Витольд Гомбрович"

Неужели, выбирая слово «самокомпрометация», Вы не имели в виду того, что я в «Фердыдурке» выставил себя действительно довольно необычно, (потому что) заявляю о собственной незрелости и обвиняю других авторов в том, что они скрывают свою незрелость? Не было ли это своего рода «novum» в нашей литературе? А то и в мировой? И здесь можно говорить о «самокомпрометации» при условии, конечно, что это признание незрелости не останется лишь полемическим трюком и юмористическим эффектом. Какой диалог мог бы получиться между Выспяньским и мною, если бы мы смогли встретиться в кафе за чашкой кофе? Он: «Скорблю над пороками польского народа, потому что я более зрелый, чем польский народ». Я: «Я, если и скорблю, то никак не над польским народом, а лишь над собственной незрелостью, а народ волнует меня только как один из факторов, формирующих мою незрелость, а потому я вступил в схватку с народом точно так же, как я вступаю в схватку с любым другим явлением, которое сдерживает мое созревание и препятствует моей зрелости, что, впрочем, не означает, что я более зрелый, чем мои соотечественники, нет, я всего лишь более осведомлен о своей незрелости, и это позволяет мне держать дистанцию, но я признаю, что, с другой стороны, эта незрелость восхищает меня, и покоряет, и доставляет наслаждение. Потому что я одновременно зрелая Незрелость и незрелая Зрелость…»

Опустим последнее предложение, может быть, слишком трудное для людей непривычных… Но ведь из вышесказанного видно, что моя «критика» народа не имеет ничего общего с традиционной для нашей литературы критикой, что она берет начало в другом самоощущении, другом видении, другой теории. И что это вообще никакая не критика, а лишь борьба за мое психическое бытие и борьба за форму, определяющую это бытие, — где я, личность, противостою окружению не во имя высшей объективной истины, а во имя моей истины.

Но если Вы и теперь продолжаете писать, что я «издеваюсь надо всей современной польской проблематикой», — как это надо понимать? Ведь не так, как понял г-н Кисель, что я высмеиваю то, что в ней есть бездарного, но так, что я осуждаю ее в целом, и в хорошем и в плохом, потому что она «не на тему», потому что она заботится о существовании и развитии народа, а не о существовании и развитии людей, этот народ составляющих. Что она — проблематика коллектива, тогда как я пребываю в круге проблематики индивида. Что, к тому же, она — проблематика не по средствам и на вырост, продукт искусственной зрелости, того, что один для другого и в сравнении с другим становится более патриотом, чем он есть (на самом деле), а это не имеет к нашей подлинной психической жизни никакого отношения. И здесь хорошо было бы, если бы г-н Кисель наконец понял, что источником моих столь революционных и необычных тезисов является простая истина: индивид есть нечто более основательное, чем народ. Он выше народа.

И как же, пан Артур, прикажете понимать Ваши слова о том, что, как кажется, здесь открывается «перспектива для создания культуры более подлинной, более национальной»? Разве не так (чего не уловил г-н Кисель), что у поляка больше причин, чему француза или англичанина не отождествлять себя со своей национальной формой, и что именно это более далекое отстояние от формы могло бы гарантировать нам совершенно оригинальный вклад в европейскую культуру? А теперь представьте себе тот шок, когда гордое «я — француз» француза или «я — англичанин» англичанина сталкивается с неожиданным польским «я не просто поляк, я — больше, чем поляк»…

Достаточно ли корректно я отразил Ваши положения? Повторюсь: я не знаком с этой Вашей лекцией, не знаю контекста Ваших слов, не употребили ли Вы их в каком-то более узком значении, и поэтому я придал им как можно более широкое и глубокое значение, чтобы показать, что эти несколько строчек можно прочитать как душа того пожелает: мелко, как это сделал г-н Кисель, или глубже. Эти два предложения можно утопить в нашей бессмертной банальности, нагрузить всеми трюизмами, лозунгами, схемами, отклонениями, особенностями польской национальной мысли, а можно и найти в них более свежее содержание. Только в этом втором случае необходимо иметь некое понятие об идеях, из которых состоит скелет живого тела моих книг… об этой форме и этой незрелости… Но разве можно требовать такого неимоверного интеллектуального усилия от г-на Киселя, который, будучи сарматом, не является философом, и философские взлеты которого выражаются максимами типа: «Бедные люди-эгоцентрики. Может ли эгоцентрик быть пророком? Может, но только лже-пророком». Аналогично и для другого знатока, на которого я здесь, в эмиграции, обречен — для г-на Саковского из лондонских «Ведомостей», — мой «Дневник» кишит нонсенсами, которые он, Саковский, хоть убей, понять не может и вынужден отнести их на счет чудаковатой позы или же глуповатой жажды оригинальности, так для г-на Киселя моя трактовка Польши — разогретая позавчерашняя котлета — особый случай в авторе, за которым, впрочем, г-н Кисель признает приличную дозу новаторства. Такие странные у этих господ получаются выводы, потому что их эрудиция затмила то, что и так видно любому более или менее интеллигентному читателю: что мои взгляды представляют органическое целое, что мое отношение к искусству ли, к народу, или к другим тому подобным делам, это просто ветви дерева, стволом у которого моя концепция формы. Да, но поляки не любят докапываться до корней, г-н Саковский или г-н Кисель — существа скорее «светские», далекие от того, чтобы надоедать себе и другим слишком глубоким размышлением. Зачем же тогда нужен католический костел? Он, который уже раз за свою историю, отпустит г-ну Киселю грех этих несимпатичных глубоких размышлений.

Еще словечко. Я усмехнулся, дойдя в чтении г-на Киселя до такого пассажа:

«То, что у Гомбровича есть универсального и творческого, обеспечивает ему место в истории литературы, несмотря на временные несостыковки лет в тридцать. А вот на роль вождя сегодняшней интеллектуальной жизни страны Гомбрович не подходит: его суждения об этой жизни насколько категоричны, настолько же и наивны и устарелы. На трон вождя его возводит Сандауэр, которого поддерживают несколько молодых людей…»

Это что такое? Разве в этом месте не вылезло шило из мешка г-на Киселя?

Пусть он успокоится… Нет причин волноваться.

Я на самом деле утверждаю, что отсюда, из Америки, вижу Польшу значительно лучше, чем г-н Кисель, который в ней находится, уложен в нее словно в мешок картошка… которую диалектика мышкой грызет, который мыслит фразеологией, заимствованной из польской литературы, который, кроме того, неуравновешен, по-провинциальному неуравновешен, обитает в польском комплексе неполноценности, чтобы тут же возвысить себя польской же мегаломанией («конфликт двух концепций, занимающий миллионы людей в Европе и привлекающий к Польше всеобщий интерес»). Да, я наверняка вижу это лучше отсюда, из мира, и бодрей, свободней думаю об этом. Не бойтесь, ни на какого «вождя» я не претендую. Я — вождь? Я ведь даже не претендую на звание «польского писателя». Я хочу быть только Гомбровичем и никем больше.