Читать книгу - "Hermanas - Тургрим Эгген"

Идея начала меня захватывать. В Нью-Йорке с 1880 года до рокового похода 1895-го жил Хосе Марти. «Я жил в чудовище и знаю его чрево», — написал он однажды. И где-то в США — в чем я был совершенно уверен — находилась Миранда.

Ко мне придет важный посетитель, сказали они. Я получил чистую тюремную одежду. Мне рекомендовали немного привести себя в порядок. Поэтому надзиратели проводили меня в общий душ, который обычно служил настоящим полем боя на ножах и кулаках и местом процветания содомии. Я редко осмеливался заходить туда. Мне выдали настоящий бритвенный нож и немного мыла. Было ужасно любопытно, для кого это я так наряжался.

Мой посетитель ожидал не в обычной комнате для свиданий, а в кабинете подполковника Очоа, зычноголосого руководителя программы перевоспитания в «Агуас-Кларас». Это была женщина, и я уже встречался с ней раньше: Кармен Кантильо, майор Управления государственной безопасности. Она прилетела в Ольгин исключительно для того, чтобы встретиться со мной. Она была застегнута больше, чем в прошлый раз, но это не имело никакого значения. Я не видел женщины и не вдыхал ее запаха два года. В кабинете имелся потолочный вентилятор — неслыханная роскошь, — ветерок от которого ласкал волосы и кожу и почти пьянил. Все это произвело на меня сильное впечатление, несмотря на то что майор Кантильо была повинна в моем нынешнем убогом положении. Зло побеждает полностью, когда заключенный начинает испытывать вожделение к своему тюремщику. Я сидел и таращился на ее бедра. Естественно, она это заметила.

— Рауль… — начала она, — я так понимаю, что тебе здесь не очень нравится?

— Оглянитесь вокруг, — ответил я. — У вас есть дети? Может, сын? Вы бы хотели увидеть его в местечке типа этого?

Она не ответила. Но я почувствовал, что получил преимущество. Зачем бы им посылать ее сюда, если бы не надо было спасать ситуацию, ставшую слишком сложной? Она предложила мне сигарету.

— Шлюха, от которой у тебя ребенок, — сказала майор медленно, — сбежала с Кубы. Насколько мне известно, она уехала вместе с двумя своими любовниками. Одного ей уже недостаточно. Как настоящая шлюха и gusana, она без колебаний бросила вашу дочь.

— Я знаю, — произнес я. — И что?

— Если хочешь, ваш брак можно аннулировать.

— И я смогу жениться на одном из местных чудовищ, вы хотите сказать?

Кармен Кантильо улыбнулась. Она открыла лежащую перед ней папку, раздувшуюся до огромных размеров. Если я успею состариться, то потребуется два майора Госбезопасности, чтобы ее переносить.

— В рапорте подполковника Очоа, — сказала Кармен, — написано, что у тебя наблюдается большой прогресс в области перевоспитания. Был, конечно, один инцидент, но мы не будем придавать ему значения. Поздравляю.

— Между нами: перевоспитание — это говно. Вы хотите получить попугаев? Пожалуйста. Пока мы едины, мы непобедимы. Пятилетний план предусматривает строительство ста тысяч новых жилищ к 1985 году. Мы требуем положить конец экономической блокаде и всем препонам для торговли, терроризму и внедрению американских шпионов и саботажников. Вперед, к окончательной победе!

— Просто великолепно, Рауль.

— Я способный попугай. Раулю дадут печенюшку?

— Ты хочешь увидеть свою дочь?

— Они порвали ее фотографию. Вы знали? Это единственное, что у меня было.

— Ты можешь воссоединиться с ней через несколько недель. Мы решили сделать тебе хорошее предложение, и я советую внимательно меня выслушать.

Я кивнул: конечно, я хотел послушать.

Договор предусматривал, что они скостят мне большую часть срока и позволят вернуться в Гавану. Они позаботятся о том, чтобы я получил квартиру — лучше предыдущей, — где смогу жить вместе с Ирис. Они предоставят мне подходящую работу. Она не обещает, что я смогу издавать книги, во всяком случае не сразу, но революция всегда найдет применение человеку, хорошо владеющему словом. Она сидела здесь, майор Кантильо с круглыми загорелыми бедрами, и обещала вернуть мне мою жизнь.

А цена?

— Доклад. Это все, что от тебя требуется.

— Доклад?

Она обрисовала правила игры. Здесь не было места переговорам. Я должен был выступить с докладом в Театре Карла Маркса в Мирамаре через шесть или семь недель. Там будут присутствовать пресса, радио и телевидение, а также высокопоставленные чиновники. В зал пустят публику. Текст моего выступления должен быть предоставлен прессе. Я должен сознаться в собственных преступлениях против социалистического государства и кубинского народа, выразить раскаяние и попросить прощения у народа и революции. Я должен рассказать, когда и как меня ввели в заблуждение, как контакты с иностранцами и агентами ЦРУ помутили мой разум и заставили написать стихотворения, которых сегодня я стыжусь. Я должен опровергнуть гнусную ложь о моем судебном процессе и об условиях в «Агуас-Кларас». Я должен рассказать, что меня кормили вкусной и питательной едой, что я часто бывал на свежем воздухе и что товарищи, отвечавшие за меня, вели себя уверенно, но с отеческой любовью и заботой. Потом я должен рассказать, как политическое перевоспитание в тюрьме помогло проложить новый курс для моей жизни и что я собираюсь посвятить ее остаток революции и тому, чтобы победить в борьбе с мировым империализмом.

— А в конце… — сказала она и улыбнулась. Почти застенчиво, словно предлагая мне что-то на грани закона. — …ты не думаешь, что было бы неплохо прочитать совершенно новое стихотворение? Мне кажется, публика будет в восторге.

— Совершенно новое стихотворение?

— Да. Тебе ведь несложно его написать. С точки зрения формы у тебя, естественно, полная свобода. И я думаю, оно должно быть об идеалах революции и о ее результатах, а закончить его нужно, поблагодарив того, кого надо, то есть El Comandante. Вполне возможно, он захочет послушать твое выступление. Как я знаю, ты уже читал для него.

Стало тихо. Скрип вентилятора был единственным звуком, раздававшимся в кабинете, и еще издалека, из барака, доносился приглушенный шум. Кого-то перевоспитывали криком, переходящим в ор, и я мог различить ритмичное: «Социализм или смерть!» Внезапно ветерок от вентилятора стал неприятным, моя кожа похолодела и стала влажной, словно у меня поднялась температура. А может, так оно и было. Вечно с нами что-нибудь не так.

Одно представление — вот и все, о чем она просила. Но такое унизительное, что после него я никогда в жизни не решусь посмотреть в зеркало. Такое унизительное, что я не смогу оставаться ни в Гаване, ни в каком другом знакомом мне месте. Может, в Нью-Йорке? Я подумал, что в этом гигантском городе можно спрятаться, в том числе и от себя самого.

Я спросил:

— Если я сделаю это, согласится ли министерство внутренних дел депортировать меня?

— Это лишено логики, — ответила она. — Почему ты просишь о прощении и восхваляешь народную борьбу за построение социализма и тут же бежишь, как паршивый gusano, поджав хвост? Для чего бы полностью реабилитированному человеку делать такое?