Читать книгу - "Беременная вдова - Мартин Эмис"

Семь часов вечера, день свадьбы Глории Бьютимэн, Кит добрался до середины четвертой партии в скрэббл — против него играет Кенрик. А Глория все это время отчаянно пытается с ним связаться. Но откуда же ему, спрашивается, об этом знать (как и о том, что сейчас она стоит в одиночестве на платформе лланголленской железнодорожной станции: мелкий дождь, холод, парящие нимбы фонарей); делая ходы, выкладывая буквы на поле и время от времени сверяясь со словарем, Кит одновременно разговаривает по телефону с Вайолет.

— Значит, Гари мне: давай оттирай этот чертов пол. А я ему: ну нет, спасибочки, дружочек, сам оттирай этот чертов пол, если так любишь чисфоту. А он меня избил! Крикефной бифой — предфавляешь?

Кит прикрывает ладонью трубку и говорит:

— «Вороница»? Сперва «анакобра», теперь «вороница». Восемь букв.

— Я же объяснял. Анакобра — такая, типа, змеюка. Вороница — такая, типа, птичка, — говорит Кенрик, которому на следующий день предстоит явиться на предварительное слушание уголовного дела по обвинению в оскорблении своей матери — миниатюрной, но безжалостной Роберты.

— А он меня шлюхой назвал, а я не шлюха, нет! Я фемпераментная молодая девушка! Потом он: а ну давайте сюда деньги. А эти простофили взяли и отдали ему. А он знаешь что? Взял и проебал!

— Не про-, а с-, — машинально напоминает ей Кит. Это и вправду поразительно: так мало пытаться сказать в плане языка — и проебать даже эту возможность. Чисфота, бифа, фемпераментная — объяснение всему этому придет ему в голову с опозданием. — Съебал.

— Чего? Ну да, взял и проебал!

Так или иначе, телефонный разговор подходит к концу. Они играют еще три партии (подобно Тимми за шахматной доской, Кенрик всегда выигрывает), выходят на улицу поужинать — как раз тогда, когда Глория пересаживается на поезд в Волверхэмптоне и опять несется на юго-восток.

— Так что случилось с Берти?

— Обычное дело. Берти начала орать мне прямо в лицо, я ее толкнул, а она бросилась вниз с лестницы. Нет. Сделала сальто назад. Может, отделаюсь предупреждением, но для этого нужен клевый судья. Это же просто бытовуха.

Следствие предстоит Кенрику не в первый раз: кредитное мошенничество, неуплата налогов, вождение в нетрезвом виде… Поскольку он считает, что все судьи: а) правых взглядов и б) гомосексуалисты, он всегда стоит у скамьи подсудимых, держа под мышкой «Дейли телеграф», и бросает на судью взгляды, неизменно сложив губы бантиком с видом заговорщической покорности.

— Все нормально будет. Разве что Берти явится в суд в инвалидной коляске. Или на носилках. Понимаешь, она меня посадить хочет.

— Ты все еще с Оливией?

Тут дело начинает принимать пророчески уместный оборот (что в Жизни бывает очень редко), и Кенрик говорит:

— Нет, она меня выгнала. Понимаешь, она, Оливия, такая симпатичная, вот и предъявила мне ультиматум. Те, что попроще, ультиматумами не заморачиваются — они же привыкли, что их задвигают. А Оливия говорит: или я, или бухло. Потом начала орать мне прямо в лицо еще о чем-то, так что я напился. А она меня взяла и выгнала. Теперь она меня презирает. Очень симпатичные — они не могут поверить, просто не могут поверить, что их задвинули. Ради чего-то в форме бутылки.

— Ты сам очень симпатичный, — говорит Кит и представляет себе Кенрика в Пентонвилле, в Вормвуд-скрабс[116]. Очень симпатичным Кенрику остаться не судьба.

— Это заставило меня кое-что осознать. Насколько Берти, наверное, ненавидела моего отца, когда он умер. Берти была очень симпатичная. А он ушел в трехдневный запой и покончил с собой в своей машине. И сделал ее вдовой.

— Беременной вдовой. М-м. Моя так и не узнала, что она вдова.

— Наверное, все вдовы испытывают горе. Но некоторые вдовы испытывают ненависть.

И Кит представляет себе всю эту ненависть, текущую по жилам яростной маленькой симпатичной Роберты. И Кенрика внутри ее, эту ненависть пьющего.

— Поэтому она и хочет меня посадить, — продолжает Кенрик. — Чтобы его наказать. Потому что он — это я.

Они едят основное блюдо, когда поезд Глории входит в сгущающийся город.

Кит пошел домой пешком через туман цвета увядших листьев — через сухой туман и его запах, как на церковном погосте. Он вспоминал, как однажды Кенрик позвонил ему в два часа ночи — Кенрика в это время арестовывали по первому разу. На заднем плане слышны были голоса. Положите трубку, сэр. Ну же, сэр, давайте. То был телефонный звонок из другого жанра — другого подхода к делам.

И вот она стоит, твердая, но изменившаяся фигура, в холодной тьме крыльца на улице перед его домом.

— Миссис Ллевеллин. Ты что, совсем беременна?

— Нет, я по-прежнему Глория Бьютимэн. И опять-таки нет. Просто надела на себя всю одежду. В поезде был мороз, как в холодильнике. Пощупай мой чемодан. Там ничего нет. Я всю одежду надела на себя. Тебе меня что, не жалко?

— Почему ты не в Уэльсе?

Она отвечает:

— Я видела ужасный сон.

Итак, в этот поворотный момент Глория разоружена или нейтрализована — не просто во всей одежде, но во всей одежде.

И вот она снимает ее с себя, точнее, с боем выбирается из нее, стоя перед декоративным угольным камином: пальто, кожаная куртка, два свитера, рубашка, футболка, длинная юбка, джинсы, чулки, носки. Затем она поворачивается — плоть ее покрыта штрихами и мурашками, испещрена вмятинами и зубцами, похожими на шрамы. Он протягивает ей нагретый халат… Она купается, выпивает два чайника сладкого чаю. Вот она сидит, свернувшись, на диване; он ютится на стуле напротив и слушает зимние звуки ее голоса.

— Не вовремя я увидела ужасный сон. Накануне своей свадьбы.

Глория с Хью, споро объясняет она, занимали номер для новобрачных в отеле «Гранд», в приграничном городке Честере. Хью устраивал свой мальчишник, а Глория — свой девичник; это происходило в двух разных обеденных залах отеля. Она пошла спать в девять — ибо, как всем известно, Бьютимэн надо как следует выспаться. Хью пришел без четверти десять, ненадолго ее разбудив.

— Ты сам отмечал, какими горячими у меня делаются груди по ночам. Я решила охладить их, приложив к его спине. И меня ужалило, обожгло. Словно сухим льдом. И знаешь, что с ним происходило? Он умирал. Кит, сиди, где сидишь… Нет, к сожалению, нет. Пульс нашли. Его состояние описывают двумя словами: «серьезное» и «стабильное». И ведь если подумать, это и вправду ужасно смешно. Хью? Серьезное? Стабильное? Как мне представляется, его сердце перестало биться на девять минут. По одной за каждый год, который он у меня украл. У него поврежден мозг. Не то чтобы разница была заметна. Ну, и что ты на все это скажешь? Я подумаю. Иди сюда. Жаль, что Хью не видит, как я этим занимаюсь. Но он, наверное, ослеп.