Читать книгу - "Сумасшедший по фамилии Пустота - Виктор Пелевин"

— Нет, — ответил Дима. — Нельзя. Свет по своей природе не может ничего избежать. Сегодня впереди появилась черная дыра. Это когда-нибудь случается с каждым насекомым. Но только ночные мотыльки понимают, что именно с ними происходит.

— Как это будет выглядеть? Нас что, расплющит в папиросную бумагу? Сожмет в точку? Растянет в нить?

— Я не знаю, — сказал Дима.

— Мы можем спастись?

— У нас есть только один шанс, но он, к несчастью, чисто теоретический. Существует вариант развития событий, при котором сингулярность оказывается не в будущем, а в прошлом. Так, во всяком случае, следует из математики — есть одно решение, связанное с особым маршрутом света по шляпе Мебиуса, так называется искривление пространства вокруг сингулярности. Но такое решение крайне нестабильно, потому что зависит…

— Только не надо математики.

— Хорошо.

— А какой он, мир за пределами черной дыры?

— Он такой же и не такой. Он похож на наш, но за секунду до того, как с нами случилось самое страшное. Хоть он совсем близко, туда невозможно попасть. Об этом плачут все поэты.

— Но почему мы не можем перейти на новый горизонт событий? Почему мы должны падать?

— Мы никому этого не должны. Просто мы часть того горизонта, который падает.

— Значит, мы погибнем?

— Известно только одно — оттуда никто не возвращался.

Теперь голова была заметно ближе. Митя увидел на кеглеобразной короне косую борозду, похожую на след сабельного удара. Лицо стало различимо в мельчайших деталях, и Митя подумал, что где-то его уже видел. Или, может быть, не это, а какое-то очень похожее.

— Похоже на портреты из Ахетатона, — сказал он.

— Из Ахетатона?

— Это была столица фараона-отступника. Город, который он построил в пустыне. Его звали Эхнатон, и он поклонялся солнечному диску. У него и его родственников были похожие лица. Я подумал, что так могла выглядеть его пирамида.

— Я уже сказал, что это пирамида Бога. Многие великие мистики видели эту голову во сне. Но мало кто потом об этом помнил.

— Почему?

— Память — это разновидность света. А здесь место, где исчезает всякий свет.

Митя посмотрел на голову. Она была повернута таким образом, что ее губы казались сложенными в загадочную полуулыбку — словно она прислушивалась к разговору и смеялась над тем, что слышала.

— Кто ее построил?

— Никто, — сказал Дима.

— Откуда же она взялась?

— Знаешь, в некоторых пещерах бывают такие колонны, которые образуются от миллионов капель воды, падающих с потолка в одно и то же место? Сталагмиты. Это что-то похожее.

— He понимаю.

— Есть такая книга, «Остров затонувших кораблей». Может быть, ты читал в детстве?

Митя отрицательно помотал головой.

— Про корабли в Саргассовом море, которые образовали остров, прибившись друг к другу. Эта голова — что-то похожее. Можно сказать, что это остров затонувших горизонтов. Все горизонты событий, которые ушли в прошлое, слиплись в эту черную голову, примерно как корабли в той книге. Только там все корабли сохранялись такими, как были, а здесь каждый новый горизонт становится просто микроскопическим слоем. Физика утверждает, что в слое, который добавляет каждая новая эпоха, нет ничего индивидуального. Гравитация уничтожает всю разницу.

— Гравитация? А почему мы ее не чувствуем?

— Мы ее чувствуем. Именно из-за нее мы летим сейчас по этой спирали и не можем никак изменить свой маршрут.

Мите показалось, что от черной головы повеяло теплом — правда, оно было еле заметным.

— Она всегда была такой?

— Нет. Но за последний миллиард лет она практически не изменилась.

— Неужели она такая древняя?

— Гораздо древнее, чем человек.

— Почему тогда у нее человеческое лицо?

— Шведский духовидец Сведенборг, — сказал Дима, — говорил, что небеса имеют форму человека. Только под самый конец жизни он понял, что это человек имеет форму небес. У этой головы вовсе не человеческое лицо. Это у человека ее лицо. Она — тот образ и подобие, по которому человек был создан.

— Кем?

— Непреодолимой силой обстоятельств. Как и все остальное.

— Я помню один барельеф, — сказал Митя. — Фараон и его домочадцы поднимают руки к солнцу, а от солнца к ним тянутся лучи с ладонями на конце. На фараоне точно такая же корона. Если эта голова такая древняя, что появилась раньше людей, почему тогда на ней головной убор фараонов?

Дима закрыл глаза, и на его лице изобразилось напряжение, словно он изо всех сил пытался что-то вспомнить.

— А, вот ты о чем, — сказал он. — Каирский музей, Аменхотеп Четвертый, десятый фараон восемнадцатой династии, поклоняется солнечному диску… Впечатляет. Ага, вот и статья… Так… Только историки неправильно все поняли. Эти ладони на лучах вовсе не наделяют жизнью. Они, наоборот, отнимают ее. Это тяжесть, которая срывает свет с его пути и уносит к черной дыре. Аменхотеп Четвертый тоже видел эту голову во сне. Поэтому он и носил такую корону. Он думал, что сможет заслужить милость черной дыры, выполняя специальные ритуалы. Главным из них было жертвоприношение света…

— Жертвоприношение света? Как можно принести в жертву свет?

— Технология была очень простой. Алтари стояли не в помещениях, а в открытых дворах, по многу в ряд. Падавший на них свет считался принесенным в жертву.

— Ты это сейчас увидел? — спросил Митя.

Дима кивнул.

— Все никак не научусь, — пробормотал Митя с завистью. — И чем это кончилось?

— Эхнатон велел ослепить себя и бежал из свой столицы в пустыню.

— Зачем?

— Он решил, что сможет спастись, перестав видеть свет. Примерно то же самое, кстати, делают все скарабеи.

Голова все так же медленно вращалась впереди, понемногу приближаясь. Теперь Митя был уверен, что чувствует исходящее от нее тепло.

— А что у этой головы внутри? — спросил он.

— Я не знаю.

— А ты можешь посмотреть? Ну, как ты только что сделал?

— Ничего не видно.

— Как так?

— Это же черная дыра, — ответил Дима и засмеялся: — Когда ты видишь черную дыру, единственное, в чем заключается все виденье, — это в том, что ни черта не видать. Иначе это уже не черная дыра.

— Последние два или три круга мне кажется, что я вижу исходящий от нее свет. Или это не от нее? Словно частицы воздуха трутся друг о друга и светятся… И еще жар. Ты чувствуешь этот жар?

Дима кивнул.