Читать книгу - "Резиновый бэби - Жужа Д."

– Что вы хотели сказать про часы?

– С часами – как раз наоборот.

– Не любила?

– Нет. Не то чтобы не любила... Не могла носить просто...

– Что вы имеете в виду – не могла носить?

– Они останавливаться стали у нее на руке...

– Когда стали останавливаться?

– Ну... После... И десяти минут не шли... Останавливались... или просто лопались, что ли... Будто трескались... Она не могла их носить... И я понимала, что это как-то аномально, что ли... Я же больше нее в этом понимала... И когда это с сигнализациями случилось... Я уже четко понимала...

– Расскажите, что случилось с сигнализациями?

– Просто один раз мы были все вместе – человек, наверное, шесть у них дома... Муж ее очень хотел тогда, чтобы мы собирались... Наверное, чтобы ее как-то развеселить... Ну вот, тогда собрались и сначала просто говорили кто о чем, а потом заговорили про сны... Конечно, все вспоминали всякие кошмары, и постепенно стало как-то невесело... даже страшно... И тут я рассказала, как однажды видела сон, который спас моего деда... и после этого все и случилось...

– Что это за сон?

– Не помню точно когда... Мы жили уже вдвоем с дедом. Бабушка года четыре как умерла, а мне было двенадцать... Так вот тогда мне это и приснилось. Будто стоим мы с дедом около такой широкой и красивой лестницы, которая ведет куда-то наверх... Он заметно моложе, в кителе таком нарядном... Мы оба смотрим на лестницу, а там бабушка – тоже молодая, в таком платье летящем, спускается к нам, танцуя... счастливая, смеется и руки к деду тянет. Будто приглашает его танцевать. Я смотрю на них, и сердце радуется, и он тоже так руки к ней поднимает – ближе, ближе, за талию ее так легко обнимает... И начинают они вместе кружиться. С каждым поворотом поднимаются на одну ступеньку... Я смотрю на них, и музыка такая удивительная льется... Бабушка, закинув голову, смеется, я такой ее никогда не видела... Кудри прыгают, и румянец во всю щеку, и тут я совершенно осознано понимаю, что ее ведь уже четыре года как нет... Мне становится страшно! Очень! Я зову деда. На лестницу эту одну ногу поставила, выше боюсь – понимаю, что она из другого мира сюда спускается, и если встать на нее, то точно уже на землю не вернешься! Кричу! Дед мне так ласково, будто успокаивающе, руку подает – я его за эту руку хватаю и что есть силы к себе тяну... И кричу дико, как зверь... Помню бабушки удивленные глаза... Со всею силы дергаю и от крика просыпаюсь! От собственного крика... И вижу через раскрытую дверь – на полу в коридоре дед лежит... Потом сосед наш по квартире делал ему массаж сердца. Позже приехала «скорая». Деда в больнице откачали... Он когда в себя пришел – заплакал... И вот только я про эти слезы сказала, все затихли, а она закричала как сумасшедшая, и тут же по всей нашей улице заорали сигнализации в машинах... Такой сильный импульс...

– И что потом?

– Потом, когда она уже успокоилась... Спросила про деда. Про то, как дед потом жил. Он еще лет шесть жил... Но все у него было очень тяжело... Стало тяжело. Дети им тяготились... Последние три года болел... Я уже даже не знаю... Правильно ли я тогда своим криком соседа разбудила... А он его продержал до врачей... После этого она и от меня будто отошла...

– А как долго вы дружили?

– Да сто лет... Со школы еще, – в трубке шмыгают носом. – Я все думаю про этот импульс, которым она сигнализации включила... От чего эти машины все орали как сумасшедшие...

* * *

Линялое утро прогоняет туман, пытается высушить тяжелые листья, выпаривая с них влагу. Но небо все еще мутное, подсвеченое слабым светом, пока не набравшим силы. Следователь сворачивает на небольшую дорожку, куда указывает табличка с чашкой и волнообразной линией, изображающей пар. Парк не совсем проснулся от холодного ночного сна. Все покрыто мелкой седой испариной.

Справа тянется синий забор, врастает в выгоревший домик лодочного проката, а дальше с запахом кофе появляется небольшая вывеска – «La Tazza». Следователь подходит к дверям, вытирает ботинки о щетинистый коврик. Поправив перчатку, тянет на себя ручку, и дверь здоровается с ним, звякая колокольчиком. Круглые столики. Ротановые кресла. Хрипатый итальянец шепчет под гитару про аморе. За барной стойкой человек с острыми ушами говорит кому-то громко в кухню.

– Ночью шел такой дождь, что у меня даже деньги в кармане промокли...

Он наливает в стаканчики из-под свечей кипяток, ждет, когда парафин подтает, сливает воду, а потом бумагой вытирает его со стенок. В такт движениям высовывается и прячется его розовый язык. Следователь здоровается с ним, коснувшись рукой шляпы. Остроухий кивает в ответ и отставляет подсвечник.

– Выбирайте любое свободное место.

– Спасибо. – Следователь протягивает ему удостоверение. – Скажите, вы видели здесь женщину с длинными рыжими волосами?

– Она часто здесь бывает.

– Да-да, – морщится следователь на «бывает». – Можно вас спросить, что она брала? Если конечно, вы можете вспомнить...

– Она всегда берет одно и тоже – флорентийский шоколад...

– Флорентийский? Почему?

– Не знаю, может, рецепт из Флоренции. Я могу спросить менеджера, если вам интересно...

– Нет, не нужно, не важно, как он называется. Могу я его попробовать?

– Да, конечно!

– А где она сидела?

– Вот здесь... лицом – сюда... Если это место было занято – она уходила...

– Могу я тоже здесь сесть?

– Конечно, только обещайте освободить его, если она придет.

– Обещаю. – Следователь садится на указанный официантом стул.

Окно напротив выходит на небольшой промежуток между постройками. Там, между стеной и стеклом – высокое дерево. Будто на улице жмется к дому огромный слон, и в окно видно его цементную ногу. Всю в трещинах и черных подтеках. А по ним яркими купоросными пятнами сияет лишайник. Кудрявые контуры расплываются по неровностям старой коры. Следователь подвигается поближе к стеклу и наклоняется вперед. Отсюда видно, как в причудливых ярко-бирюзовых кружевах кое-где утопают оранжевые и желтые кратеры микроскопических грибов. В тени кора теплеет и становится фиолетовым объемным рельефом, как гнилое мясо, разорванное на волокна. Там лишайник вырастает в крупные розетки и рваными оборками дразнит, как подвязкой. А на свету он совсем плоский, как пятно краски с разводами. Цвета в нем переливаются из одного в другой...

– Ваш шоколад.

Следователь вздрагивает и оборачивается. Остроухий снимает с подноса блюдце с чашкой и маленьким круглым печеньем. Густой шоколад свернулся в белом фарфоре чашки.

– Вот вы тоже рассматриваете... Как она. Она еще ложкой так зачерпнет, переворачивает и смотрит, как это стекает...

Официант отходит, а следователь поднимает до краев полную ложку и опрокидывает ее. Шоколад лениво ползет вниз, вытягивается до чашки длинным хвостом и беззвучно ныряет в глубь, образуя воронку. Скручивается улиткой к центру, чуть расшевеливая мелкие пузыри, уснувшие на глянцевой поверхности.