Читать книгу - "Мальчик, который упал на Землю - Кэти Летт"

К семи годам он пожелал узнать, может ли он плакать под водой. В восемь он знал наизусть большую часть Гамлетовых монологов и убеждал меня, что если б у Макбета был «разговорный доктор», он бы не убил Дункана.

– Почему люди называют психиатров «врачами»? Их надо звать «правдачами», – сообщил он мне со всей серьезностью.

Сестрин сын-подросток Дилан поинтересовался, можно ли ему поспрашивать Мерлина о Шекспире – для школьного сочинения. Мерлин не возражает? Спрашивать Мерлина о Шекспире все равно что просить у гемофилика пинту крови. Он истек информацией. Три часа спустя мой племянник, шатаясь, выбрался из комнаты Мерлина, хватая ртом воздух, умоляя о пище и первой медпомощи.

К девяти годам энциклопедическая мания Мерлина переключилась на «Битлз», Боба Дилана, Биг Боппера, Биг Билла Брунзи и Бадди Холли[23]. Ему о них было известно больше, чем их собственным матерям.

К девяти с половиной у него развилась маниакальная зачарованность историей крикета. Мой сын был ходячей Википедией. Я бросила вести дневник: фантастическая память моего сына могла воспроизвести, где я была в любое время любого дня любого года. Но тот же мальчик не мог запомнить, как поджарить тост, как почистить зубы. Он к тому же проникся истерическим ужасом перед насекомыми. По его воплям и метаниям при виде крупной мухи можно было сделать вывод, что на него пикирует бомбардировщик. Паника и неистовство, которыми по-прежнему сопровождались облачения Мерлина, могли говорить лишь о том, что я вымачиваю его одежду в кислоте. Поверх всего у Мерлина был пунктик с прятками в чулане. Шкаф для белья стал его любимым приютом раздумий. Я частенько находила его среди наволочек и простыней – свернувшись калачиком, он писал числа от одного до бесконечности. Он объяснял, что прячется от солнечного света: вдруг мозги расплавятся. Диспраксия – эдакая физическая дислексия – означала, что он не может выстраивать последовательность действий. Выданные инструкции превращались у него в голове в кашу, в китайскую грамоту. Включить чайник или выключить отопление было для него непосильной задачей. Несчастный ребенок постоянно впадал в такую растерянность, что начинал биться головой об пол, до крови. А напряжение сливал на меня. Он то дрался и кусался, то вцеплялся в меня, как тонущий в открытом море. И, в общем, с нами так оно и было. Без руля и без ветрил несло корабль Ее Величества «Аутизм», подмоги не ожидалось, берега не видно.

Но стоило признать, что мой ребенок умственно неполноценный, он вдруг потрясал меня своим кругозором:

– Почему нет синонима слову «синоним»?.. От лука вот плачут, а есть ли овощ, от которого счастье?.. Арфа – это голое пианино?

Таковы были типичные мерлиновские вопросы. Воспитатели и учителя в саду и школе регулярно оценивали IQ Мерлина ниже среднего, Мерлин же постановлял: «Мои разговорные способности превосходят таковые среди моих сверстников».

Иными словами, я не беспокоилась за сына совсем все время – только в те дни, когда всходило солнце.

Жизнь с Мерлином – хождение по минному полю. Никогда не знаешь, где рванет. Впадая в возбуждение, мой сын говорил быстрее, чем аукционный торговец на амфетаминах. Потом тревожность хищником пробиралась к нему в душу, и Мерлина смывало селевым потоком слез, а за ними следовали часы онемелого горя. В один неудачный день, когда ему было около девяти, он попытался спрыгнуть с подоконника. Я заманила его обратно, после чего навесила на все окна замки, и дом наш окончательно превратился в тюрьму. И моя другая забота – ползучее одиночество – от этого только усиливалась.

Сестра-стюардесса и мама-бродяга дома бывали от случая к случаю, и я пробовала чаще видеться с друзьями. Но если дети друзей процветают, преуспевают, получают пятерки, ездят на лыжные курорты и проходят практику в «Вог» и крутых адвокатских конторах, общение с друзьями слишком похоже на кончину от голода под дверью банкетного зала – из-под нее доносятся ароматы, от которых можно свихнуться.

Что же до друзей Мерлина, здесь я попросту торговала собственным сыном. Я подкупала детей из домов победнее бесплатными билетами в кино, тортами, поездками в зоопарк и катаниями на карусели. Я завлекала их к нам домой батутом, настольным футболом и лимонадом без ограничений. Частенько Мерлин в итоге играл рядом с этими детьми – «параллельно», как говорят специалисты. Он не смотрел в глаза и почти все время сидел и раскачивался, но возникала хотя бы видимость дружбы.

В пять лет я обеспечила Мерлину «постановление», то есть отдел образования постановил, что он – ребенок с особыми нуждами. И хоть мне были почти невыносимы все эти энтомологические исследования его пунктиков, «постановление» обещало ему «удовлетворение образовательных потребностей». Местные педагогические шишки решили, что это означает внедрение моего сына в обычную школу, где ему полагается спецподдержка в виде трех часов в день в исполнении неквалифицированной двадцатилетней ассистентки с IQ комнатного растения. Единственная ученая степень, которой девица могла похвастать, была в области Продвинутой Подводки Глаз, и она, возможно, исхитрилась не ошибиться в постановке всех точек над «i» в заявлении о приеме на работу, но школа наняла ее – потому что дешево.

В общем, «внедрение» свелось к тому, что Мерлина сунули в класс, и без того переполненный детьми из неблагополучных семей, где царила атмосфера диккенсовской долговой тюрьмы. Сорок других огольцов, многие – дети беженцев, не владеющие английским, трое – тоже с особыми нуждами (дисфазия, афазия и диспраксия – ни дать ни взять русские фотомодели объединились в поп-трио), а к ним – еще три бестолковые ассистентки, итого сорок четыре человека в крошечном кабинете. Сардины впали бы в клаустрофобию. Без лубриканта не протиснешься.

Преподаватель, пытавшийся как-то мобилизовать хотя бы начатки сомалийского, хинди, заирского, румынского, русского, тсвана, арабского и, может быть, слово-другое из клингона, явно метил в дурку. К своим десяти годам Мерлин преуспел по единственному предмету – «отпрашиванию по болезни». Тут он точно был отличником.

И все равно были у нас свои радости. У Мерлина получалось быть невероятно и нечаянно комичным. От его описаний пылесоса как «метлы с пузом», а гусеницы как «червяка в модном платье» или дискуссии с преподавателем по изо, что «сиреневый – это розовый с претензиями на пурпур», я ржала в голос.

Но его спальня превратилась в испытательный полигон. Каждое утро мне приходилось добывать вопящего и драчливого Мерлина из пижамы и выволакивать в школу. Каждый раз мы планировали выйти из дома в 7.15 – и каждый раз, как по часам, оказывались на крыльце в 8.35. Мой сын ненавидел школу с такой силой, что отказывался выходить из машины. Даже если бы можно было удалить автомобиль хирургическим путем, думала я, сидя на бровке, схватившись за голову, Мерлин все равно был приварен к креслу.