Читать книгу - "Muto boyz - Павел Тетерский"

Чик отложил в сторону один из паспортов и начал лихорадочно перебирать оставшуюся стопку. Когда в ней почти ничего не осталось, он издал гортанный крик и замахал передо мной ещё одним потрёпанным паспорточком. Я успел заметить мелькнувшую фотку очень старого деда, заросшего бородой, как «ZZ Тор».

— Вот, полюбуйся на этих двоих. Судя по всему, муж и жена, — сказал Чикатило с видом победителя.

Я открыл паспорт деда-зизитопа и уставился на первую страничку. Фамилия деда была Вольский. То же касалось, соответственно, и бабки, которой принадлежал второй паспорт.

— Ты уже придумал, как это использовать? — спросил я Чикатилу.

— Я талантлив, но пока не виртуозен, — скромно ответил он. — Я не могу придумывать всё сразу, молниеносно. Но что-нибудь мы высосем из этого обязательно. В моей голове сейчас тучами роятся мысли, как пчёлы в растревоженном улье. И в данный момент что-то уже выкристаллизовывается, какая-то цепочка. Но мне нужно время, чтобы разложить всё по полочкам.

До встречи в условленном месте с Отцом мы битый час шатались по набережной, которую пронизывал какой-то потусторонний ветер. Мы купили по бутылке красного вина, и Чикатило скакал по парапету, высоко задирая ноги, и горожане смотрели на него с недоумением. Потому что в Ярославле тогда не было моды на бритпоповские стрижки и джинсы stone-washed, а козлиные бороды считались прерогативой дьячков.

Ещё мы пили с какими-то ярославскими неформалами-тинейджерами. Они были неплохими парнями, хотя в народе таких и называют лохопанками. Главное, что у них не было с собой акустической гитары — без гитары такие люди иногда пригодны для нормального общения.

А ближе к вечеру, уже в обществе Отца, мы украли в секонд-хэнде двубортный пиджак «Beatles4eva». В жизни хоть раз надо что-нибудь украсть в секонд-хэнде. Без этого что-то теряется, какая-то странная противоречивая фишка, которую я не могу объяснить при помощи буквочек.

Когда мы ехали обратно, было уже темно. Отец поставил себе новую резину, и «копейка» больше не скользила. Она и раньше не скользила, но людям надо давать возможность реализовать свои самые глупые навязки — потому что нереализованные навязки превращаются в комплексы. Комплексы дали миру Кафку, но Отец не был Кафкой.

На улице стоял чуть ли не минус, но мы полностью опустили стекла и высунули в ветер свои умиротворённые головы, мы ехали с высунутыми головами чуть ли не до самой Москвы.

ЗООПАРК: Лис Смирре

2 ЧАСА С MTV: Иосиф Кобзон

Я в упор смотрел на огромную тыкву Франкенштейна и прикидывал, какой же у неё всё-таки размер. Навскидку получатся где-то шестьдесят пятый, не меньше.

Наверное, Франкенштейн был очень умным. Он взахлёб рассказывал про Младшую и Старшую Эдды, про Локи и молот Тора, про волка Фенрира, мирового змея Ёрмунгада и Снорри Стурлуссона.

— И лиса Смирре! — вдруг выкрикнул обкуренный Чикатило. Франкенштейн посмотрел на него уничижающе, как на идиота или бездуховность. Остальные жидко засмеялись.

— Что это ещё за лис Смирре? — спросил я полушёпотом.

— А хер знает, персонаж какой-то. Засел в моём мозгу сиднем, а откуда — не вспомню.

— Это из «Путешествия Нильса с дикими гусями». Знать бы надо такие вещи, — прошипело презрительное лицо, повернувшееся к нам с передней парты. Оно принадлежало Саше Белой.

— Что, популярно нынче среди московской богемы? — спросил я. В ответ я получил ещё более презрительный взгляд. До того, чтобы опустить меня на словах, Саша не снизошла.

Я поёрзал на стуле. Даже для стандартно-институтской мебели он был каким-то чересчур уж твёрдым — задница затекала, как после долгого сидения на жёрдочке с пивом в летнюю ночь.

— Кстати, давно хотел тебя спросить, Чикатило. Это ты подписал под портретом Нельсона Манделы на кафедре африканских языков «Uncle Ben's»?

Чик оторвался от рисования очередного уродца и посмотрел на меня удивлённо, как будто я был лисом Смирре, внезапно материализовавшимся в его одурманенной наркотиками реальности.

— Откуда ты знаешь? Я тебе об этом не говорил.

— Я узнал твой маркер. И твой стиль. Кроме тебя, никто во всём этом гадюшнике не пошёл бы на такое. Это всё-таки кафедра, а не дверь в мужском туалете. Кстати, о двери в мужском туалете: стих про нигеров, который там недавно появился, тоже твой.

— Ага, — самодовольно осклабился Чик. — Когда-нибудь я оставлю свои автографы на всех стенах этой конторы. Мои граффити ещё долго будут пестреть в её лабиринтах, заставляя последующие поколения школяров задуматься о…

— Летом здесь будут делать глобальный ремонт, так что можешь даже не надеяться. Кстати, ты был вчера в офисе, когда Кульков подъе…ал меня насчёт пиджака?

— Да брось ты, он это просто так сказал. Такие люди всегда так говорят, это у них фишка такая. Они сначала завоёвывают твоё расположение, а уже потом прикидывают, надо оно им или нет.

Накануне вечером Человек-Метеор подошёл ко мне и начал громко шептать на ухо, так, чтобы все слышали, но осознавали секретность и конфиденциальность:

— Отпечатай мне, пожалуйста, одно письмецо. И отправь его Иосифу Давыдовичу Кобзону, вот его адрес.

В первой половине письма Кульков пытался объяснить адресату, кто он (Кульков) такой и откуда, собственно, дует весь этот поганый ветер. Он очень подробно описывал визит Кобзона в город Днепропетровск в начале восьмидесятых. «Я был директором Днепропетровского дома культуры, в котором Вы выступали, — писал он. — Смею надеяться, что в Вашей памяти наша встреча отложилась, пусть даже не так отчётливо и ярко, как в моей».

После долгих предисловий, подлизываний и подсасываний Кульков переходил к делу. Оно было, как и все его дела, склизкое и незаконное. Иного я от него и не ожидал. Разумеется, Кобзон интересовал его не как артист, а как денежный мешок. Я думаю, что его вообще все люди интересовали только с этой точки зрения. Попросту говоря, Кульков предлагал Иосифу Давыдовичу вложить какие-то астрономические доллары в очередную свою аферу, связанную чуть ли не с золотоискательством на Аляске. Я думаю, что такие письма он разослал всем денежным мешкам Москвы, и в других офисах, по которым он летал в течение дня, низовые клерки вроде меня рассылали другие письма. В конце письма, после всех «искренне Ваших» он приписал большими буквами: «P.S. ПОМНИТЕ: «ДНЕПРОПЕТРО-О-О-ОВСК, МОЙ ДОМ РОДНО-О-О-ОЙ»?…

— Это напечатай большими буквами, — пояснял он, — так же, как здесь…

Конечно, блядь, это нужно было печатать большими буквами. И обязательно поставить в конце вопросительное многоточие — для задушевности. Потому что вся эта приписка должна была подчеркнуть интимность, неофициальность письма — всё это меня просто бесило. Я прямо живьём представлял себе пьяного Кобзона, которого номенклатурщики повезли на фуршет после концерта. С красной икрой, осетриной и экспортной водкой. И он там пил и пел на бис, а сбоку примостился директор Кульков, который выглядывал у него из подмышки и подпевал своим хилым голосом эту самую песенку про Днепропетро-о-о-о-овск, мой дом родной.