Читать книгу - "Я исчезну во тьме. Дело об «Убийце из Золотого штата» - Мишель Макнамара"

– Сколько же у Макнамара детей?

– Всего шестеро, – ответила она. У нее самой было одиннадцать.

Наша семья принадлежала к обеим сторонам Ок-Парка. Мои родители были из местных, которых называли «вестсайдскими ирландцами». Они познакомились в старших классах. Мой отец был щербатым и веселым, любил смеяться, моя мать – непьющей старшей дочерью двух заядлых тусовщиков. Она обожала Джуди Гарленд и через всю жизнь пронесла увлечение Голливудом. «Мне часто говорили, что я похожа на Джин Тирни», – однажды смущенно сказала она мне. Я не знала, о ком она говорит. А когда много лет спустя посмотрела «Лору», загадочная героиня с точно такими же, как у мамы, пышными каштановыми волосами с золотистым отливом и изящно очерченными скулами очаровала меня.

По семейному преданию, мои родители начали встречаться после того, как мой отец постучался в дверь моей матери, якобы разыскивая кого-то из своих друзей. Я верю, что так и было. Подход к эмоциональным вопросам окольными путями устраивал их. У обоих были огромные глаза – у отца голубые, у мамы зеленые, – которые выражали всю полноту чувств, которые зачастую они не могли высказать словами.

Учась в Университете Нотр-Дам, отец подумывал о духовной семинарии. Его даже прозвали Братом Лео. Мама подумывала о других поклонниках и прикидывала, какие еще возможны варианты ее будущей фамилии. Но Брат Лео решил, что в семинарии слишком мало пьют. Их друг, преподобный Мэлэки Дули, сочетал их узами брака на следующий день после Рождества в 1955 году. В сентябре 1956-го родилась моя старшая сестра Марго. Стоило поддразнить маму подсчетами и вопросительно поднятой бровью, и она заливалась краской. В школе ее звали «пай-девочкой».

После Школы права Северо-Западного университета мой отец устроился в компанию «Дженнер энд Блок» в деловой части города. Там он прослужил тридцать восемь лет. Большинство дней начиналось для него на нашей открытой передней веранде – в одной руке «Чикаго трибюн», в другой чашка чаю – и заканчивалось очень сухим мартини «Бифитер» со льдом и спиралью цедры. Когда же в 1990 году он решил стать трезвенником, то объявил об этом со свойственной ему оригинальностью. Все его дети получили отпечатанное на бланке письмо. «Моему любимому дитю, – начиналось оно. – Я решил примкнуть к поколению “Пепси”». Позднее он утверждал, что лишь двое из его детей поверили этому обещанию. Одной из них была я.

Мои сестры и брат появились на свет один за другим; я, самая младшая, родилась после шестилетнего перерыва. Самая близкая ко мне по возрасту сестра, Мэри-Рита, была гораздо старше меня и не могла составить мне компанию в играх. Теперь, когда я вспоминаю прошлое, у меня возникает такое чувство, будто я родилась на вечеринке, начинающей затихать. К моменту моего появления на свет родители уже обзавелись одинаковыми удобными креслами от компании «Лей-зи-бой». Входная дверь нашего дома была частично застеклена, и, стоя за ней, можно было увидеть в гостиной высокую спинку маминого бежевого кресла. Когда к кому-нибудь из детей приходили друзья и звонили в дверь, мама поднимала руку и делала кругообразные движения кистью. «Обойдите», – кричала она, имея в виду, что задняя дверь не заперта.

Семьи, жившие в нашем квартале, поддерживали тесную связь, но все дети были ровесниками моих старших сестер и брата. Они бегали одной компанией и возвращались домой в сумерках. Я отчетливо помню, каково это – быть подростком в 1970-х годах, потому что проводила с ними много времени. Моя сестра Кэтлин, на десять лет старше меня, в то время была (и остается теперь) самым ярко выраженным экстравертом в нашей семье, она таскала меня с собой повсюду, как любимую игрушку. Помню, как рискованно я пристраивалась на удлиненном сиденье ее велосипеда, когда она крутила педали, направляясь к бакалее «Джуэл» на Мэдисон-стрит. Казалось, ее знали все. «Эй, Бини!» – то и дело окликали ее, называя этим давним прозвищем.

В первый год учебы Бини в старших классах она по уши влюбилась в Антона – тихого блондина, который занимался легкой атлетикой. На одно из его состязаний она взяла с собой меня. Мы спрятались высоко на трибунах, чтобы поглазеть на него. Помню, каким ошалелым от любви было ее лицо, когда мы увидели, как он сорвался с линии старта. В то время я еще не понимала, что сложности старшего школьного возраста отнимают ее у меня. Вскоре мне пришлось, сидя в одиночестве на верхней ступеньке задней лестницы, ведущей из нашей кухни на второй этаж, наблюдать, как парни с короткими бакенбардами хлещут пиво в нашем уголке для завтрака под включенный слишком громко «Джокер» группы «Стив Миллер бэнд».

Все в нашей семье изображают благоговейный восторг, вспоминая о том дне 1974 года, когда в дом напротив переехали сестры Ван – моя ровесница Лайза и Крис годом старше.

– Слава богу! – ехидничают они. – Иначе что бы мы с тобой делали?

Со многими из своих ближайших друзей мои родители общались еще со средних и старших классов школы. Как и следовало ожидать, собственное умение поддерживать такие тесные связи в мире, где становится все больше кратковременного и непостоянного, служило им поводом для гордости, но вместе с тем, по-моему, создавало эффект изоляции. Очутившись вне привычной среды, они чувствовали себя немного неловко. Думаю, обоим была свойственна скрытая застенчивость. Их тянуло к более сильным натурам. Напряжение они разряжали с помощью юмора, порой довольно едкого. Особенно мама, которая, казалось, всегда что-нибудь подавляла – эмоции, ожидания. У нее были маленькие веснушчатые руки и привычка теребить собственные пальцы в любой неприятной ситуации.

Не поймите меня неправильно: оба они были энергичными, любознательными людьми, которые путешествовали, чтобы посмотреть большой мир, когда могли себе это позволить. Выступление моего отца по проигранному им в 1971 году делу в Верховном суде до сих пор изучают на уроках конституционного права. Родители выписывали журнал «Нью-Йоркер». Они всегда интересовались массовой культурой и тем, что считалось хорошим или популярным. Мама разрешила сводить ее в кино на «Ночи в стиле буги». («Теперь придется двадцать раз подряд посмотреть «Звуки музыки», чтобы забыть такое», – сказала она после этого.) Они были демократами в духе Кеннеди. «Прогрессивными в политическом смысле, – любила повторять мама, – но консервативными в социальном». Отец возил моих старших сестер, когда тем было десять и восемь лет, в центр города послушать речь Мартина Лютера Кинга. В 1984-м они голосовали за Мондейла. Но когда мне было девятнадцать, мама однажды в панике разбудила меня ни свет ни заря, потрясая полной горстью каких-то незнакомых (ей) пилюль. И не смогла заставить себя выговорить слово «таблетки».

– Ты сидишь на… – Она осеклась.

– Клетчатке, – договорила я и снова уснула.

Впрочем, наши отношения всегда были сложными. Моя сестра Морин вспоминает, как вернулась домой, когда мне было года два, и застала маму вышагивающей туда-сюда по передней веранде. «Не знаю, то ли я не в своем уме, – призналась мама, борясь со слезами, – то ли Мишель». В то время маме было сорок лет. Она вынесла родителей-алкоголиков и смерть новорожденного сына. Растила без посторонней помощи шестерых детей. Уверена, не в своем уме была все-таки я. Всю жизнь она лишь с долей шутки звала меня «ведьмочкой».